— Ого! Ждать! Это по-вашему! — ответил Коконнас. — Наоборот, я бьюсь об заклад, что мы пришли рано.

— Мы? Я — да.

— И я тоже. Уверен, что сейчас не больше десяти.

— А в моей записке сказано: в половине десятого.

— Я и вышел из Лувра в девять часов, потому что нахожусь на службе у герцога Алансонского, кстати говоря; и на этом же основании я через час должен буду вас покинуть.

— И вы от этого в восторге?

— Совсем нет, поскольку герцог Алансонский очень угрюмый и своенравный господин; к тому же я предпочитаю, чтобы меня ругали такими хорошенькими губками, как у вас, чем он своим перекошенным ртом.

— A-а! Вот это уже немного лучше — заметила герцогиня. — Да! Ведь вы сказали, что вышли из Лувра в девять часов вечера?

— Ах, Боже мой, ну да, и хотел идти прямо сюда, как вдруг на углу улицы Гренель вижу человека, похожего на Л а Моля!

— Ну вот, опять Ла Моль!

— Не опять, а всегда, с вашего или без вашего позволения.

— Грубиян!

— Прекрасно! — ответил Коконнас. — Значит, начнем наш обычный обмен любезностями.

— Нет, но довольно ваших рассказов.

— Да ведь я рассказываю не по своей охоте — вы спрашивали меня, почему я опоздал.

— Конечно, разве я должна приходить первой?

— Да, но вам не надо было никого искать.

— Вы несносны, дорогой мой! Ну, уж продолжайте. Итак, на углу улицы Гренель вы заметили человека, похожего на Ла Моля… А что это у вас на колете? Кровь?

— Ах, опять какой-то прохвост меня обрызгал!

— Вы что — дрались?

— Разумеется.

— Из-за вашего Ла Моля?

— А из-за кого ж мне драться? Из-за женщины?

— Спасибо!

— Итак, я бегу следом за человеком, который имел наглость походить на моего друга, нагоняю его у переулка Кокийер, обгоняю и, пользуясь светом, падающим из дверей какой-то лавочки, заглядываю ему в лицо — не он.

— Ну что ж, все очень хорошо!

— Только не для него! "Месье, — сказал я ему, — вы бахвал; вы позволили себе издали походить на моего друга Л а Моля! Он мужчина что надо, а вы — просто бродяга!" Тогда он обнажил шпагу, ну и я тоже. После третьего выпада ему пришлось плохо — он упал и забрызгал меня кровью.

— Но вы, надеюсь, оказали ему помощь?

— Я хотел помочь ему, как вдруг мимо проскакал всадник. О, на этот раз я был уверен, что это Ла Моль. К несчастью, он ехал быстро. Я бросился за ним бежать, а зрители, собравшиеся посмотреть на нашу драку, побежали вслед за мной. Но так как вся эта сволочь преследовала меня по пятам и орала, меня могли принять за вора, — пришлось мне обернуться и обратить эту ораву в бегство; а пока я терял на это время, всадник куда-то скрылся. Я кинулся его разыскивать, начал разузнавать, расспрашивать, объясняя, какой масти его лошадь; но все тщетно, — крышка! — никто его не приметил. Наконец, когда мне это надоело, я пришел сюда.

— "Когда мне надоело"! — повторила герцогиня. — Как это любезно!

— Послушайте, мой милый друг, — сказал Коконнас, небрежно раскидываясь в кресле, — вы опять собираетесь донимать меня из-за бедняги Ла Моля? Совершенно напрасно, потому что дружба — это, знаете, это… Эх, кабы мне ум и ученость моего друга, я бы нашел такое сравнение, что вы бы ощутили мою мысль… Видите ли, дружба — это звезда, а любовь… любовь… ага, нашел сравнение! — а любовь — только свечка. Вы мне возразите, что бывают различные сорта…

— Чего? Любви?

— Нет… свечей; и среди этих сортов бывают и приятные: например, розовые; возьмем розовые… они лучше; но хотя бы и розовая, все равно — она сгорает, а звезда блистает вечно. На это вы мне возразите, что, если сгорит одна свеча, можно вставить другую.

— Граф Коконнас, вы бахвал!

— Ля!

— Граф Коконнас, вы нахал!

— Ля! Ля!

— Граф Коконнас, вы обманщик!

— Мадам, предупреждаю: вы добьетесь только того, что я втройне буду сожалеть об отсутствии Ла Моля.

— Вы меня больше не любите.

— Наоборот, герцогиня, я вас боготворю, только вы этого не понимаете. Но я могу любить вас, обожать, боготворить, а когда я ничем не занят, расхваливать моего друга.

— "Ничем не занят" — так-то называете вы время, когда бываете со мной?

— Ну, как мне быть, если бедняга Ла Моль не выходит у меня из головы?!

— Он вам дороже меня! Это бессовестно! Слушайте, Аннибал: я вас ненавижу! Будьте откровенны, признайтесь, что он вам дороже. Аннибал, предупреждаю вас: если вам что-нибудь дороже меня на свете…

— Анриетта, прекраснейшая из герцогинь! Ради вашего собственного спокойствия не поднимайте щекотливых вопросов. Я вас люблю больше всех женщин, а Ла Моля — больше всех мужчин.

— Хороший ответ! — вдруг произнес чей-то голос.

Камчатная шелковая завеса перед деревянным раздвижным панно в стене, закрывавшим вход в другую комнату, вдруг приподнялась и в раскрытом четырехугольнике панно обрисовалась фигура Ла Моля, как в золоченой раме — тициановский портрет.

— Ла Моль! — крикнул Коконнас, не обратив внимания на Маргариту и не подумав поблагодарить ее за неожиданную радость. — Ла Моль, друг мой! Милый мой Ла Моль!

И он кинулся в объятия своего друга, опрокинув кресло, на котором сидел, и попавшийся на пути стол. Л а Моль с большим чувством ответил на его объятия; но все же, отвечая на его ласки, обратился к герцогине Неверской:

— Простите меня, герцогиня, если мое имя нарушало иногда согласие в вашем очаровательном союзе с моим другом; конечно, я бы повидался с вами раньше, но это зависело не от меня, — прибавил он, с невыразимой нежностью взглянув на Маргариту.

— Как видишь, Анриетта, я сдержала свое слово: вот он, — сказала Маргарита.

— Неужели этим счастьем я обязан только просьбам герцогини? — спросил Ла Моль.

— Только ее просьбам, — ответила Маргарита и, обращаясь к Ла Молю, прибавила: — Но вам, Ла Моль, я разрешаю не верить ни одному слову из того, что я сказала.

После того как Коконнас раз десять прижал друга к своему сердцу, раз двадцать обошел вокруг него, даже поднес канделябр к его лицу, чтобы налюбоваться им всласть, он наконец встал на колено перед Маргаритой и поцеловал полу ее платья.

— Ах, как хорошо! — воскликнула герцогиня Неверская. — Ну, теперь я буду сносной.

— Дьявольщина! Для меня вы будете, как всегда, обожаемой! — сказал Коконнас. — Я стану это говорить от всего сердца, и будь при этом хоть тридцать поляков, сарматов и прочих гиперборейских варваров, я их заставлю признать вас королевой всех красавиц!

— Эй, эй! Коконнас! Легче, легче, — сказал Ла Моль. — А королева Маргарита?

— О, я не откажусь от своих слов, — ответил Коконнас свойственным ему чуть шутовским тоном, — ее светлость Анриетта — королева всех красавиц, ее величество Маргарита — краса всех королев.

Но что бы Коконнас ни говорил, что бы он ни делал, он весь был поглощен счастьем вновь видеть Ла Моля и не сводил с него глаз.

— Идемте, идемте, краса всех королев! — говорила герцогиня Неверская. — Оставим этих безупречных друзей поговорить наедине; им столько надо сказать друг другу, что они будут перебивать наш разговор. Уйти от них нам нелегко, но, уверяю вас — это единственное средство совершенно вылечить графа Аннибала. Согласитесь, милая королева, ради меня: я имею глупость любить эту буйную голову, как ее называет его же друг Ла Моль.

Маргарита шепнула несколько слов на ухо Ла Молю, которому, несмотря на все его стремление вновь увидеться с Коконнасом, теперь хотелось, чтобы нежность друга была не так обременительна… А в это время сам Коконнас старался при помощи всевозможных уверений вернуть на уста Анриетты ясную улыбку и ласковую речь, чего и добился без особого труда. После этого обе дамы проследовали в столовую, где был накрыт ужин.

Два друга остались наедине. Само собой разумеется, что первое, о чем Коконнас расспросил своего друга, это о подробностях рокового вечера, который едва не стоил Ла Молю жизни; и чем больше он узнавал из рассказа друга, тем сильнее его охватывала дрожь, а, как известно, пьемонтца взволновать рассказом было не так-то просто.