Затем она отступила назад, осмотрела сына и принялась снова его обнимать.
— Ах, мадам! — сказал Генрих Анжуйский. — Раз уж Небо дало мне счастье увидеть свою мать без свидетелей, утешьте самого несчастного человека в мире!
— Господи! Что же приключилось с вами, милый сын? — воскликнула Екатерина.
— Только то, что вам известно, матушка. Я влюблен, и я любим! Но и любовь становится моим несчастьем.
— Говорите яснее, сын мой, — сказала Екатерина.
— Эх, матушка… Все эти послы, мой отъезд…
— Да, — ответила Екатерина, — послы прибыли, и это обстоятельство потребует от вас немедленного отъезда.
— Нет, обстоятельства не потребуют немедленного отъезда, но этого потребует мой брат. Он ненавидит меня за то, что я его затмеваю, и хочет от меня отделаться.
Екатерина усмехнулась:
— Дав вам трон?
— А ну его, этот трон, матушка! — воскликнул Генрих Анжуйский с горечью. — Я не хочу уезжать. Я, наследник французского престола, воспитанный среди утонченных нравов, под крылом лучшей из матерей, любимый лучшею из женщин, — должен куда-то ехать — в холодные снега, на край света, медленно умирать между дикарями, которые пьянствуют с утра до ночи и судят о достоинствах своего короля, как о винной бочке, — сколько может он вместить в себя вина! Нет, матушка, не хочу ехать, я там умру!
— Послушай, Генрих, — сказала Екатерина, сжимая руки сына, — это единственная причина, да?
Генрих Анжуйский потупил глаза, точно не решаясь даже матери признаться в том, что у него на душе.
— Нет ли другой причины, — продолжала Екатерина, — не столь романтичной, но более разумной?.. Политической?
— Матушка, не моя вина, если у меня в голове засела одна мысль и занимает там больше места, чем следовало бы; но вы же сами мне говорили, что гороскоп, составленный при рождении моего брата Карла, предсказал ему раннюю смерть.
— Да, сын мой, но гороскоп может и солгать. В настоящее время я сама хочу надеяться, что гороскопы говорят неправду.
— Но все-таки его гороскоп говорил о ранней смерти?
— Он говорил о четверти века; но неизвестно — относилось ли это ко всей его жизни или ко времени царствования.
— Хорошо, матушка, тогда устройте так, чтобы я остался здесь. Моему брату почти двадцать четыре года; через год вопрос будет решен.
Екатерина глубоко задумалась.
— Да, конечно, так было бы лучше, если бы могло быть так, — ответила она.
— Посудите сами, матушка, в каком я буду отчаянии, если окажется, что я променял французскую корону на польскую! Там, в Польше, меня будет терзать мысль, что я мог бы царствовать здесь, в Лувре, среди этого изящного и образованного двора, рядом с лучшей из матерей, которая своими мудрыми советами облегчила бы мне труд и заботы управления; которая, привыкнув вместе с моим отцом нести государственное бремя, согласилась бы разделить это бремя и со мною. Ах, матушка! Я был бы великим королем!
— Ну-ну, мой милый сын! Не огорчайтесь, — ответила Екатерина, всегда питавшая сладкую надежду на такое будущее. — А вы сами ничего не придумали, чтобы остаться?
— Ну, конечно, да! Для этого-то я и вернулся на два дня раньше, чем меня ждали, и дал понять моему брату Карлу, что поступил так ради принцессы Конде; после этого я поехал навстречу самому значительному лицу из всего посольства — пану Ласко, познакомился с ним и при первом же свидании сделал все от меня зависящее, чтобы произвести отвратительное впечатление, чего, надеюсь, и достиг.
— Ах, это дурно, Генрих, — сказала Екатерина. — Интересы Франции надо ставить выше своих предубеждений.
— Скажите, матушка, а разве в интересах Франции, чтобы, в случае несчастья с моим братом Карлом, в ней царствовал герцог Алансонский или король Наваррский?
— О-о! Король Наваррский! Ни за что, ни за что! — прошептала Екатерина, и ее лоб омрачила тень тревоги, набегавшая каждый раз, как только возникал этот вопрос.
— Даю слово, — продолжал Генрих Анжуйский, — что мой брат Алансон не лучше его и любит вас не больше.
— А что же говорил Ласко? — спросила Екатерина.
— Ласко сам заколебался, когда я стал торопить его испросить аудиенции у короля. Ах, если бы он мог написать в Польшу и отменить это избрание!
— Глупости, сын мой, глупости!.. То, что постановил сейм, — нерушимо.
— А нельзя ли навязать этим полякам вместо меня моего брата?
— Если это и не невозможно, то, во всяком случае, очень трудно, — ответила Екатерина.
— Все равно, попытайтесь, матушка, поговорите с королем! Свалите все на мою любовь к принцессе Конде, скажите, что от любви я сошел с ума, потерял голову. Он и в самом деле видел, как я выходил из дома Конде вместе с Гизом, который оказывает мне дружеские услуги.
— Да, чтобы составить Лигу! Вы все этого не видите, но я-то вижу.
— Верно, матушка, верно, но я им пользуюсь только до поры до времени. Когда человек, преследуя свои цели, служит нашим целям, — разве это не выгодно для нас?
— Что вам сказал король, когда вас встретил?
— Как будто поверил моим словам, то есть тому, что я вернулся в Париж только из-за своей любви.
— А он не расспрашивал вас, где вы проведете остаток ночи?
— Спрашивал, матушка; но я ужинал у Нантуйе и нарочно устроил там большой скандал, чтобы король узнал о нем и не сомневался, что я там был.
— Значит, о вашем свидании с Ласко он не знает?
— Я совершенно в этом уверен.
— Тем лучше. Тогда я попытаюсь поговорить с ним о вас, мой милый сын. Но вы ведь знаете, что у него тяжелый характер и повлиять на него невозможно.
— Ах, матушка, какое это было бы счастье, если бы я остался здесь! Я бы еще больше стал вас любить — если только возможно любить больше!
— Если вы останетесь здесь, вас опять пошлют на войну.
— Это не имеет значения — лишь бы не уезжать из Франции.
— Вас могут убить.
— Смерть от оружия — не смерть… Смерть — от горя, от тоски! Но Карл не разрешит остаться; он меня не выносит.
— Он вас ревнует к славе, прекрасный победитель, это всем известно. Зачем вы так храбры и так удачливы? Зачем, едва достигнув двадцати лет, вы побеждаете в сражениях, как Александр Македонский или Цезарь?.. Покамест никому не выдавайте своих намерений, делайте вид, что вы примирились со своей судьбой, ублажайте короля. Сегодня соберется малый Совет короля для чтения и обсуждения речей, которые будут произнесены во время торжественного приема послов, — изображайте из себя короля Польского, а остальное предоставьте мне. Кстати, чем кончилось ваше вчерашнее предприятие?
— Провалилось, матушка! Этого франтика предупредили, и он улепетнул в окно.
— В конце концов, — сказала Екатерина, — я все-таки узнаю, кто этот злой гений, что разрушает все мои замыслы… Я подозреваю, кто… и горе ему!
— Так как же, матушка? — спросил герцог Анжуйский.
— Предоставьте это дело мне.
И она нежно поцеловала сына в глаза, провожая его из кабинета. Сейчас же к королеве-матери вошли вельможные дамы ее личного двора.
Карл был в хорошем расположении духа — своеволие Маргариты не раздражило его, а скорей развеселило: он лично ничего не имел против самого Ла Моля, и если накануне ночью с некоторым азартом поджидал Л а Моля в коридоре, так только потому, что это было похоже на охоту из засады.
Наоборот, герцог Алансонский переживал большое беспокойство. Его всегдашнее чувство неприязни к Ла Молю обратилось в ненависть с той минуты, как он узнал, что Ла Моль любим его сестрой.
Маргарите приходилось одновременно и напряженно думать, и неусыпно следить за происходящим, ничего не забывать и быть настороже. О вчерашней сцене с ней никто не говорил, как будто ничего и не было.
Польские послы прислали тексты своих речей для предстоящего приема. Маргарита прочла их речи, на которые каждый член королевской семьи, кроме короля, должен был произнести ответную речь. Карл разрешил Маргарите ответить, как она найдет нужным, очень строго отнесся к подбору выражений в речи герцога Алансонского, а речью герцога Анжуйского остался более чем недоволен: всю ее беспощадно исчеркал и переправил.
