¹ <Жернова>

Огромное солнце с одной стороны,

юная луна с другой —

как те груди, далеки в памяти,

а меж них провалом – звездная ночь,

половодье жизни.

Лошади на току

мчатся, распластавшись в поту.

Здесь все проходит:

и эта женщина,

на миг прекрасная в твоих глазах,

гнется, ломится, падает на колени.

Жернова перемалывают все:

в звезды.

Канун самого длинного дня.

² <Роза>

Каждому видятся виденья,

но никто не хочет признаться

и живет, словно он один.

Большая роза

всегда была здесь рядом

с тобой во сне,

твоя, но неведомая, —

но только теперь, пригубив

крайние ее лепестки,

ты почувствовал плотный вес танцовщика,

падающего в реку времени —

в страшную зыбь.

Не трать дыханья, которым

одарил тебя этот вдох.

³ <Морок>

Но и в этом сне

так легко виденье становится

страшным мороком.

Так рыба, блеснув в волне,

уходит в глубинный ил,

так меняют цвет хамелеоны.

Город стал блудилищем,

сводники и шлюхи

закликают затхлыми прелестями;

девушка, вышедшая из волн,

надевает коровью шкуру,

чтобы даться быку;

поэт

смотрит на кровоточащие статуи,

а толпа швыряет в него дерьмом.

Уходи из этого сна,

как из кожи, иссеченной бичами.

⁴ <Вихрь>

В диком мотовстве ветра

вправо, влево, вверх, вниз

кружится мусор.

Смертный пар

цепенит людские тела.

Души

рвутся покинуть плоть,

они жаждут, но нет воды,

они тычутся, как в птичьем клею,

взад, вперед, наугад,

бьются тщетно,

и уже им не поднять крыльев.

Край иссох —

глиняный кувшин.

⁵ <Ворожба>

Мир укутан в снотворные простыни.

Ему нечего предложить,

кроме этого конца.

Жаркой ночью

высохшая жрица Гекаты,

груди настежь, на крыше дома

исторгает рукодельное полнолуние,

а две маленьких рабыни, зевая,

в медном размешивают котле

душные зелья:

завтра вволю насытятся любители.

Страсть ее и белила —

как у трагической актрисы,

и уже осыпается гипс.

⁶ <Нагота>

Под лаврами,

под белыми олеандрами,

под колючей скалой,

и стеклянное море у ног, —

вспомни, как хитон на глазах твоих

раскрывался, соскальзывая с наготы,

и ложился вокруг лодыжек,

мертвый, —

не так ли упал этот сон

между лаврами мертвых?

⁷ <Сад>

Серебристый тополь в ограде —

его дыхание отмеряет часы твои

днем и ночью —

водяные часы, полные небом.

Его часы в свете луны

тянут черный след по белой стене.

За оградой несколько сосен,

потом мраморы и огни

и люди, изваянные, как люди.

Только черный дрозд

щебечет, прилетая пить,

и порою ты слышишь голос горлицы.

Вся ограда – десять шагов;

можно видеть, как падают лучи

на две красные гвоздики,

на оливу и на малую жимолость.

Будь таким как есть.

А стихи

не отдай утонуть в густом платане:

вскорми их твоей скалой и почвой.

А лучшие

закопай в нужном месте, чтоб найти.

⁸ <Стихи>

Белый лист бумаги, суровое зеркало

отражает тебя таким, как был.

Белый лист, у него твой голос,

твой,

а не тот, который ты любишь.

Твоя музыка – это жизнь,

которую ты растратил.

Если хочешь, верни ее,

коли сладишь с Безразличным, которое

вновь и вновь

отбрасывает тебя к началу.

Ты странствовал,

видел много солнц, много месяцев,

прикасался к живым и мертвым,

знал мужское горе, женский стон,

детскую обиду, —

но все познанное – лишь бесплотная груда,

если ты не доверишься этой пустоте.

Может быть, ты найдешь в ней свои утраты:

юный цвет и глуби праведной старости.

То, что отдал ты, – твоя жизнь;

то, что отдал ты, – эта пустота:

белый лист бумаги.

⁹ <Люди>

Ты рассказывал о том, чего они не видели,

а они смеялись.

Все равно – тебе плыть по темной реке

против течения,

идти по неведомой тропе

упрямо, вплотную

и искать слова, пустившие корни,

как мозолистая олива, —

пусть смеются, —

и стремиться посеять мир иной

в это душное одиночество,

в руины времени, —

позабудь их.

Морской ветер, рассветная прохлада —

они есть, хоть их и не ищут.

¹⁰ <Губы>

В час, когда сбываются сны,

в первом сладком свете зари

я увидел, как раскрываются губы

лепесток за лепестком.

Тонкий серп засветился в небе.

Я боялся, что он их срежет.

¹¹ <Море>

Это море называется тишь,

корабли и белые паруса,

тяжкий вздох бриза с сосен и Эгейской горы.

Твоя кожа скользит по коже моря

легко и тепло —

мысль неясная и тотчас забытая.

Но в расселинах

черным соком хлынул раненый спрут

в глубину, —

где конец, как подумать, прекрасным островам.

¹² <Зной>

Набухает зной

в венах воспаленного неба.

Кровь взрывается —

она ищет обретения радости

по ту сторону смерти.

Свет – как пульс,

реже и реже,

и вот-вот остановится совсем.

¹³ <Полдень>

Солнце вот-вот замрет.

Призраки зари

дули в сухие раковины.

Птица пела лишь трижды и трижды.

Ящерица на белом камне,

неподвижная,

смотрит в выжженную траву,

где вьется уж.

Черное крыло резким взрезом метит

синий высокий свод:

вглядись, и он распахнется.

Воскресение в родильных муках.

¹⁴ <Всесожжение>

И вот

в плавленом свинце ворожбы —

блеск летнего моря,

обнаженность жизни,

путь, привал, уклон и подъем,

губы и лелеемая кожа —

все хочет сгореть.

Как сосна в полдень,

взбухшая смолой,

рвется родить пламя

и не терпит родильных мук, —

созови детей собрать пепел

и высеять.

Что свершилось, то правильно свершилось.

А чего еще не свершилось,

то должно сгореть

в этом полдне, где солнце пригвождено

в сердце столепестковой розы.