Иоанн составил и канон святителю Леонтию — древнейшее песнопение, которое легло в основу церковной службы святому. В рукописи XVI века оно надписано именем автора: «Канон святому Леонтию Ростовскому, творение Иоанна, епископа тоя же богоспасаемые епископиа»70.
10 марта, на Похвалу Пресвятой Богородицы, в субботу пятой недели поста, епископ Иоанн вошёл в Суздаль, а 16-го числа того же месяца, в пятницу, канун Лазаревой субботы, — в стольный Владимир. Это были особенные дни. Заканчивалась последняя неделя Великого поста перед Страстной седмицей — временем самого строгого воздержания и всеобщего покаяния. Спустя два дня, 18-го числа, наступило Вербное воскресенье, или Неделя ваий (по-славянски Неделя цветная), когда православные празднуют Вход Господень в Иерусалим, один из двунадесятых праздников. Столетия спустя московские патриархи будут возглавлять в этот день крестные ходы из Московского Кремля, олицетворяя тем самым шествие на осляти самого Христа. В письменных источниках обряд этот упоминается с XVI века. Вряд ли он существовал раньше, во времена митрополитов. Но само празднование, конечно же, существовало, и новый ростовский владыка должен был возглавить его. Наверное, именно в этот день, 18 марта, он и обратился к пастве со словом увещевания и наставления — первым в своём новом качестве епископа Ростовского, Суздальского и Владимирского.
Слово это дошло до нас в списке XVI века; его название в рукописи: «Поучение в Неделю цветную священноепископа И(и)оанна Ростовского к правоверным крестьяном»71. Оно обращено «ко всем христолюбивым людем, живущим во области Пресвятыя Богородица Ростовскыя епископья», в том числе, конечно, и к князю. Автор объявляет о своём пришествии в епархию: «Не на покой пришёл есмь, но на воспоминание вам духовнаго учения...» Дни Великого поста подходят для этого как нельзя лучше: они установлены «на очищение грехов всего года», и новый пастырь призывает свою паству строго блюсти пост, ибо кто «не потрудится к Богу о гресех своих, не может спасён быти, токмо же в сия святыя дни постныя». Но Господь милостив: «Да аще будем обленилися во прочая дни сиа постныя, да отныне потщимся», ибо «призывает нас Господь Бог наш на светлую радость преславнаго дни Воскресениа Своего».
Светлое празднование Воскресения Христова, пришедшееся в тот год на 25 марта, праздник Благовещения, — иными словами, Кириопасха, или, по-русски, Господня Пасха, Сущая Пасха, случающаяся чрезвычайно редко — пару раз за столетие, — обещало много светлого и радостного и князю Всеволоду Юрьевичу, и его подданным. Казалось, что и в их, и в его жизни наступает новая, светлая полоса. И действительно: в ближайшие несколько лет владимирский князь не будет вести войн и вообще покидать пределы княжества; летописи этого времени сообщают почти исключительно о праздничных событиях во Владимирской Руси: рождениях детей в княжеской семье, княжеских свадьбах, «постригах» сыновей князя, возведении и освящении новых храмов.
Собственно, пора празднеств и торжеств наступила во Владимире ещё при жизни епископа Луки. Князь Всеволод Юрьевич, несомненно, любил праздники. Не знавший семейных радостей в годы отрочества и юности, он спешил теперь наверстать упущенное. А потому обставлял все мало-мальски значимые события семейной жизни с пышностью и великолепием.
Ещё летом 1186 года, когда он выдавал замуж свою дочь Всеславу, во Владимире были устроены торжества, на которые пригласили нескольких князей — и не из числа ближайших родственников жениха и невесты. «И бысть радость велика в граде Владимире» — эти слова будут сопровождать почти все летописные записи за ближайшие годы.
Впрочем, в плане организации торжеств Всеволоду было куда стремиться и с кого брать пример. В Киевской Руси случались свадьбы и помасштабнее, и суздальский князь вскоре смог убедиться в этом.
Весной 1188 года начались приготовления к новым свадебным торжествам. Сразу после Пасхи (пришедшейся в тот год на 17 апреля) князь Рюрик Ростиславич заслал сватов к Всеволоду: просить руки его восьмилетней дочери Верхуславы (в крещении Анастасии) для своего шестнадцатилетнего сына Ростислава, получившего тогда же в княжение Торческ — город, в котором некогда обитал князь Всеволод Юрьевич. Брак этот, несомненно, носил династический характер и свидетельствовал о новом повороте в политике Всеволода Юрьевича — в сторону более тесного союза с князьями Ростиславичами. Обставлено же сватовство было с исключительной пышностью72. В роли сватов выступили шурин Рюрика князь Глеб Юрьевич (из князей Туровских) со своей княгиней, а также боярин Чюрына с женой «и иные многие бояре с жёнами». Всех их приняли во Владимире с почестями. Приготовления к свадьбе шли больше трёх месяцев, и лишь в июле (по Киевской летописи, на Борисов день, то есть 24-го числа, а по Суздальской — 30-го) князь отпустил дочь в дорогу. Расстаться с совсем ещё юной девочкой родителям было трудно: князь с княгиней провожали её «до трёх станов, и плакались по ней отец и мать, занеже была мила им и млада сущи, осми лет, и так, многие дары дав, отпустили её в Русь с любовью».
Всеволод дал за дочерью богатое приданое: «...многое множество без числа злата и серебра, и сватам подарил великие дары». Для сопровождения юной княжны было снаряжено тоже весьма представительное посольство, в которое вошли Всеволодов «сестричич» Яков с женой «и иные бояре с жёнами».
Двигались не спеша. В Белгород, город Рюрика Ростиславича, свадебная процессия прибыла только на «Офросинин день», 25 сентября, а на следующий день, на Ивана Богослова, белгородский митрополит Максим венчал молодых в церкви Святых Апостолов. По словам летописца, белгородский князь устроил тогда «вельми сильную» свадьбу, «какой же не бывало в Руси»: одних князей было приглашено на неё более двадцати. Для Рюрика Ростиславича родство со Всеволодом было особенно важно, а потому он богато одарил юную сноху, отдав ей во владение, помимо многих даров, один из городов своей земли — Брягин.
Богатые подарки получили и бояре, сопровождавшие княжну. Домой они вернулись как раз в те дни, когда во Владимире праздновали рождение Всеволодова сына Юрия; «и бысть радость великому князю, и его княгине, и боярам, и всем людям», — вновь не забывает отметить летописец.
Забегая вперёд, скажем, что княгиня Верхуслава-Анастасия прожила долгую жизнь. Летописи упоминают о ней как об участнице нескольких важных политических и церковных событий, что не вполне обычно для женщины домонгольской Руси. Даже после смерти мужа княгиня продолжала вести активную светскую и церковную жизнь, по собственному усмотрению распоряжаясь своим громадным состоянием. Верхуслава состояла в переписке с виднейшими церковными интеллектуалами того времени — первым епископом Владимиро-Суздальским Симоном и печерским иноком Поликарпом, двумя авторами Киево-Печерского патерика (20-е годы XIII века). Она покровительствовала Поликарпу и, по её словам, готова была потратить «до 1000 серебра», дабы поставить его епископом на одну из пустующих кафедр — в Новгород, Смоленск или Юрьев. Княгиня сама писала об этом Симону (не видя ничего зазорного в поставлении «на мзде»!), однако Симон в ответном послании возразил против таких её планов как дела явно не богоугодного73.
Но вернёмся к событиям, происходившим во Владимиро-Суздальской Руси. После смерти епископа Луки и подавления на кафедру епископа Иоанна праздники продолжились с ещё большим размахом. Летописец тщательно фиксирует их, почти не отвлекаясь на другие события.
8 февраля 1190 года, «на память святаго пророка Захарьи», в Переяславле родился пятый сын Всеволода и Марии, наречённый Ярославом, а в крещении Фёдором (память великомученика Феодора Стратилата праздновалась в тот же день, 8 февраля).
Следующая летописная статья (за 1190/91 год) оставлена пустой, а под 1191 годом летописец сообщает о «постригах» совсем ещё маленького, не достигшего даже трёхлетнего возраста Всеволодова сына Юрия. Ритуальное обрезание пряди волос (потом её хранили в княжеской семье в качестве оберега) означало вступление ребёнка в отроческий возраст. С этого времени его отнимали от мамок и кормилиц и передавали «дядьке»-воспитателю, который начинал обучать мальчика княжеской премудрости. В тот же день 28 июля юного Всеволодова сына впервые посадили на коня — это тоже был древний, восходящий ещё к языческим временам обряд, свидетельствующий о превращении младенца в княжича.
