...Много позже, вспоминая о вокняжении Андрея Боголюбского в связи с трагическими событиями, последовавшими за его гибелью, летописец скажет и о другом: оказывается, ростовцы и суздальцы «посадиша» Андрея на княжеский стол, «преступивше хрестное целованье», которое ранее дали его отцу Юрию¹². Но для того, чтобы осознать этот факт как действительно значимый в истории Владимиро-Суздальской Руси, понадобятся долгих семнадцать лет...

В историю России князь Андрей Юрьевич вошёл как подлинный создатель независимого Владимиро-Суздальского княжества — политического ядра будущей Великороссии. В отличие от отца, он не рвался в Киев, не мечтал о «златом» киевском престоле (тем более что не обладал пока династическим старейшинством среди русских князей) и — по крайней мере до времени — старался не вмешиваться в ход южнорусских дел или вмешивался в них лишь по необходимости и с большой осторожностью. Всё своё внимание Андрей сосредоточил на обустройстве собственного княжества, которое при нём превратилось в одно из самых сильных и динамично развивающихся среди всех русских княжеств.

Своей столицей Андрей сделал Владимир на реке Клязьме — город, заложенный его дедом Владимиром Мономахом. В представлении людей того времени Владимир-Залесский был заведомо «младше» Ростова и Суздаля, главных городов княжества. Но это как раз и устраивало Андрея. Традиции веча, старинного народоправства были здесь гораздо слабее, нежели в старых городах княжества. Здесь Андрей мог чувствовать себя полновластным хозяином, мог поступать не «по старине», но так, как считал нужным. Вече, например, при Андрее совсем не собиралось — и не только во Владимире, но и в Ростове и Суздале, равно как и в других городах княжества.

Уже на следующий год по вокняжении, в 1158 году, Андрей начал строительство во Владимире белокаменного собора во имя Успения Пресвятой Богородицы (закончен строительством и освящён в 1160 году). Своими размерами собор превосходил Киевскую Софию — главный храм Южной, Киевской, Руси; для его возведения и украшения князь привлёк мастеров «из всех земль» — не только русских, но и западноевропейских (историки архитектуры не сомневаются в том, что руководил русскими мастерами западноевропейский зодчий — возможно, из Северной Италии или Германии). Сюда же, в Успенский собор, Андрей поставил и привезённую им из Вышгорода чудотворную икону Божьей Матери, получившую с того времени название Владимирской и ставшую главной святыней, «палладиумом», Владимиро-Суздальской, а затем и Московской Руси. Правда, простоял построенный им собор очень недолго — менее четверти века: он был разрушен во время «великого» пожара во Владимире в апреле 1184 года; перестраивать собор, а по существу строить его почти заново придётся зодчим князя Всеволода Юрьевича, и об этом мы ещё будем говорить подробно.

В том же 1158 году Андрей заложил новые крепостные сооружения Владимира, значительно превосходившие своими размерами и мощью прежние, поставленные за полвека до него Владимиром Мономахом. Золотые и Серебряные ворота «Нового города», надвратная церковь во имя Положения ризы Пресвятой Богородицы над главными, въездными воротами, прочие храмы и монастыри — всё это должно было сделать стольный город Андрея Боголюбского своего рода «новым Киевом». Но по замыслу князя Владимир должен был не просто повторять старую столицу Руси, но затмить её своим великолепием, а в итоге заменить в роли главного, стольного города всей Русской земли. Андрей задумывался и об учреждении во Владимире собственной отдельной епархии — причём сразу же в статусе митрополии. Правда, добиться этого ему не удалось.

Нельзя сказать, что то бурное строительство, которое князь затеял в «младшем» городе княжества, а особенно его намерение перенести сюда княжеский стол пришлись по душе жителям старых княжеских городов. А ведь именно они приглашали Андрея на княжение к себе. «Ростов есть старой и болшей град и Суждаль; град же Владимерь пригород наш есть» — такие слова ростовцев и суздальцев приводит книжник XVI века¹³. Жители Ростова и Суздаля даже и после смерти Андрея будут смотреть на Владимир как на свой «пригород», а на обласканных князьями владимирцев — как на своих «холопов»: «каменосечцев, и древоделов, и оратаев» — со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Андрею поначалу приходилось считаться с подобными настроениями. Но пройдёт всего несколько лет — и он подавит всяческие проявления какой-либо оппозиции своей власти. Спорить с ним не решится никто — ни во Владимире, ни где-либо ещё в пределах досягаемости его власти. Диктовать свою волю — причём властно, не допускающим возражений тоном, в форме приказа — Андрей будет даже князьям, таким же Рюриковичам, как он сам. Что уж говорить о его подданных или младшей братии! О том, к каким жестоким методам расправы над неугодными могли прибегать в те времена в Суздальской земле, свидетельствует летописный рассказ о преступлениях «лжеепископа» Феодора (или Федорца), ставленника Андрея, который иным «дорезывал» головы и бороды, иным «урезал» языки, а иных распинал на стенах и вообще мучил «немилостивне». И хотя его чудовищные преступления были исключением из правил, какое-то время князь закрывал на них глаза — видимо, считая жестокость своего епископа оправданной. Да и вообще, та идиллическая картина княжения Андрея Боголюбского, которую можно увидеть в рассказах Суздальской летописи, в Сказании о чудесах Владимирской иконы Божьей Матери и других памятниках, вышедших из-под пера владимирских книжников той поры, несомненно, отражает лишь одну сторону взаимоотношений князя с его подданными.

Как любой правитель авторитарного типа, Андрей не терпел прекословия и инакомыслия — и более всего в своём ближайшем окружении. Члены княжеского семейства, влиятельные бояре отца, церковные иерархи — всё это как раз и были те люди, которые могли иметь собственные взгляды на происходящее, отличные от взглядов самого Андрея, и к их слову могли прислушиваться другие. Подобное никак не устраивало владимирского «самовластца».

Так, Андрей сильно не ладил с церковными иерархами, формально находившимися вне его власти. Он трижды (!) изгонял из княжества ростовского епископа грека Леона, поставленного на кафедру в 1158 году вместо изгнанного же из Суздальской земли епископа (и тоже грека) Нестора. Когда по настоянию церковных властей Киева и Константинополя Леон был возвращён в Суздальскую землю (уже во второй раз!), Андрей принял его, но велел пребывать в Ростове, «а в Суздале не дал ему сидеть» — и уж тем более не позволил находиться рядом с собой во Владимире, новой столице княжества. А всего четыре месяца спустя вновь прогнал его из своей земли, разойдясь с ним в толковании некоторых важных для себя церковных правил. Ставленник Андрея «лжеепископ» Феодор (тот самый, о зверствах которого поведал летописец) тоже не оправдал ожиданий князя. К тому же он не получил признания ни в Киеве, ни в Константинополе — а потому был отставлен Андреем и отправлен на церковный суд в Киев, где подвергнут мучительной казни («...тамо его осекоша, и языка урезаша, яко злодею еретику, и руку правую отсекоша, и очи ему выняша» — как видим, нравы в Киеве были ничуть не гуманнее, чем в Суздале или Владимире). Тем более могло достаться от князя тем из бояр, которые не одобряли новшества в его политике. А к их числу в первую очередь принадлежали «передние мужи» его отца — старые бояре князя Юрия Долгорукого, претендовавшие поначалу на главные роли и в окружении Юрьева сына.

Особое беспокойство у Андрея должна была вызывать ситуация в его собственном, сильно разросшемся семействе. Конечно, Андрей обладал непререкаемым авторитетом и его слово было законом для любого из родичей. Но у Андрея подрастали сыновья, и об их будущей судьбе он должен был позаботиться заранее. Князь хорошо понимал: случись что с ним — и с его сыновьями считаться будут ещё меньше, чем ныне он считался с любым из братьев.