Триумфальное завершение войны высвечивает новые, ранее не замеченные черты в характере князя Всеволода Юрьевича. С одной стороны, летопись по-прежнему акцентирует внимание на его внушаемости, даже податливости: как прежде он подчинялся воле своих старших родственников, так теперь он слушает то переяславских «мужей», требующих от него немедленной битвы, то новгородских посланцев, напротив, настаивающих на том, чтобы такую битву отложить. И даже после окончательной победы над врагами Всеволод, как мы увидим, оказывается под сильным давлением владимирских «мужей» и предпочитает подчиниться теперь уже их требованиям. С другой стороны, сами эти требования выглядят не просто жёсткими, но жёсткими до крайности, и может сложиться впечатление, что они и нужны были Всеволоду прежде всего для оправдания собственной жестокости (которой ранее мы за ним не замечали) — жестокости, кажущейся едва ли не беспрецедентной в истории древней Руси. Во всяком случае, и последующие шаги Всеволода — сделанные уже без всяко го принуждения и давления извне — вполне укладываются в логику его поведения в качестве полновластного правителя Владимиро-Суздальского княжества — правителя сурового и беспощадного.

Итак, на третий день после возвращения Всеволода, то есть 9 марта 1177 года (по «включённому» счёту, принятому в древней Руси), во Владимире начались беспорядки. Предшествующие события приучили жителей княжества к тому, что многое, если не всё, совершается по воле веча, к решениям которого обязаны прислушиваться даже князья. Подобное было в обычае в Новгороде, случалось прежде и в Киеве, и в Галиче, и вот теперь похожий сценарий разыгрывался во Владимире. Гнев горожан был направлен не против князя Всеволода, но, наоборот, в его поддержку, против его недругов — в первую очередь ростовцев и суздальцев, находившихся во Владимире в качестве пленников, но пользовавшихся пока что относительной свободой. (По-видимому, не все из ростовских и суздальских «мужей» сражались на Колокше на стороне Всеволода, хотя нельзя исключать и того, что речь идёт о пленниках, захваченных ещё в битве на Липице.) «И... бысть мятеж велик в граде Владимире, — читаем в Лаврентьевской летописи, — восстали бояре и купцы, говоря: “Княже, мы тебе добра хотим и за тебя головы свои кладём, а ты держишь врагов своих просто. А то враги твои и наши, суздальцы и ростовцы; либо казни их, либо слепи, или дай нам!”».

Волнения эти оказались на руку Всеволоду. Их следствием стали, во-первых, более строгие условия содержания пленных — но не ростовцев и суздальцев, а именно князей, которые были помещены Всеволодом в земляную тюрьму — поруб, а во-вторых, обращение в Рязань с требованием выдать ещё одного врага Всеволода — князя Ярополка Ростиславича. В обоих случаях Всеволод мог ссылаться на мнение горожан. «Князь же Всеволод, благоверный и богобоязнивый, — продолжает летописец, — не хотя того створить, повелел посадить их в поруб, людей ради, чтобы утих мятеж, а за Ярополком послал, говоря рязанцам: “Выдайте врага нашего, а не то иду к вам!”».

Ярополк в то время находился не в самой Рязани, а на юге княжества — в той его области, которая именовалась Воронеж и располагалась в верховьях одноимённой реки (может быть, намереваясь бежать «в Половцы»?)[15]. Рязанцы предпочли исполнить требование Всеволода — собственно, иного выхода у них не оставалось. «Князь наш и братья наши погибли за чужого князя», — передаёт их слова летопись; они сами схватили Ярополка и отвезли его во Владимир⁶⁸. Но если они надеялись таким образом облегчить участь своих князей или выменять их на Всеволодова племянника, то они просчитались. Всеволод бросил Ярополка в темницу — ту же, где томились остальные князья, в том числе Глеб Рязанский и его сын Роман.

В Лаврентьевской летописи — владимирской версии последующих событий — сообщается и о втором мятеже во Владимире, следствием которого стала расправа над племянниками Всеволода, братьями Ростиславичами. Однако здесь версии разных летописей расходятся. В Ипатьевской — в которой владимирский источник соединён с киевским (или, может быть, черниговским) — о втором мятеже ничего не говорится и всё дальнейшее происходит без какого-либо участия владимирских «мужей» — по воле одного лишь князя Всеволода Юрьевича. Обращает на себя внимание и то, что все летописи без исключения крайне путано рассказывают о случившемся во Владимире — то ли сознательно скрывая истинную картину событий, то ли, может быть, ужасаясь произошедшему. Так, в Лаврентьевской летописи рассказ вообще обрывается на половине фразы и о том, что произошло на самом деле, не говорится ни слова.

«По мале же дни всташа опять людье вси и бояре, — сообщает владимирский летописец (предпочтём цитировать его здесь в подлиннике, без перевода), — и придоша на княжь двор многое множьство с оружьем, рекуще: “Чего их додержати? Хочем слепити и (их. — А. К.)”...»

Заметим, что требование ослепить пленных — требование беспрецедентное для городских восстаний домонгольской Руси! — звучит в летописной статье уже во второй раз: несколькими строчками ранее уже было: «...любо слепи, али дай нам»; а это может свидетельствовать и о дублировании предыдущего известия — о первом (оно же единственное?) владимирском восстании. По летописи, Всеволод и на этот раз не смог или не захотел противиться воле веча. Правда, Лаврентьевская летопись, как уже было сказано, содержит явно дефектный текст: «...Князю же Всеволоду печалну бывшю, не могшю удержати людии множьства их ради клича...»⁶⁹ — на этом фраза обрывается, и далее следует пропуск, охватывающий все последующие события этого исполненного многими драматическими событиями года.

И это не дефект одного Лаврентьевского списка. В летописях, содержащих более поздние редакции Владимирского летописного свода, предпринимались попытки хоть как-то сгладить явную ущербность летописного повествования. В Радзивиловской и так называемой Академической (или Московско-Академической) летописях и Летописце Переяславля Суздальского получилось довольно неуклюже, причём сокращению подверглось само требование об ослеплении пленников: «По мале же дни опять восташа людие и бояре, и вси велможи, и до купець, и приидоша на двор на княжь многое множество со оружьем, рекуще: “Чего их додержати (вариант: держати. — А. А".)?” И пустиша ею из земли»⁷⁰.

О том, что продолжение оборванного в Лаврентьевской и других летописях текста существовало, но позднее было исключено, можно говорить с уверенностью. В Московском летописном своде конца XV века (в котором, как считается, отразился летописный свод сына Всеволода, князя Юрия Всеволодовича, первой трети XIII века⁷¹) говорится, может быть, и не слишком внятно, но всё-таки более или менее определённо — Всеволод действительно вынужден был подчиниться требованиям владимирских «мужей» и дать добро на расправу над племянниками: «Князю же Всеволоду печалну бывшю, но не могшу ему удержати людии множьства, но шедше розметаша поруб и емше Мъстислава и Ярополка ослепиша, а Глеб ту умре, а тех отпустиша в Русь»⁷². Вот это-то «...отпустиша в Русь», или «...пустиша... из земли» и осталось в Радзивиловской и сходных с нею летописях как осколок прежде читавшегося текста.

Такова владимирская версия событий. Вся ответственность за случившееся возложена здесь на владимирских «мужей», но не на князя Всеволода Юрьевича, который не смог удержать своих людей. Что же касается Глеба Рязанского, то о его смерти в летописи сказано одной фразой, вскользь: в конце концов, князь действительно был стар, и то, что он умер в порубе, не должно было казаться удивительным; винить в этом вроде бы некого.

Но совсем не так смотрели на произошедшее за пределами Владимиро-Суздальского княжества. Автор Новгородской Первой летописи, сообщив под 6685-м (1177) годом о смерти во владимирском плену князя Глеба («Преставися Глеб, князь Рязаньскыи, Володимире, в порубе»), продолжал: «В то же время слеплен бысть Мьстислав князь с братомь Яропълкомь от стръя (стрыя, то есть от дяди. — А. К.) своего Всеволода...»⁷³