«Глеб, князь Киевский, в то время болен был», — продолжает свой рассказ летописец. Князь призвал из Торческа братьев Михалка и Всеволода и отправил их вместо себя в погоню за половцами. Вместе с ними был послан также воевода Володислав, «Янев брат», с берендеями и торками. «Михалко же, послушлив сый, иде борзо по них», — читаем в летописи[2]; вместе со Всеволодом они нагнали половцев за Южным Бугом, то есть уже за пределами собственно Русской земли. След половцев удалось взять берендеям, прекрасно знавшим повадки «диких» степняков. «И наехаша дорогу их, и поехаша по них, и усретоша я (встретили их. — А. К.) с полоном». Завязалась битва, в которой «наши» (по большей части, напомню, торки и берендеи) «Божьего помощью» одолели половцев: «инех избиша, а другыя извязаша» (то есть взяли в плен). Но то был лишь один из половецких отрядов, далеко не самый многочисленный, приставленный к «русскому» полону для его сопровождения в половецкие вежи.

Из расспросов захваченных в плен половцев выяснилась настоящая сила противника. На вопрос: «Много ли ваших назади?» — пленные отвечали, что да, много. Стали решать, что делать с захваченными в плен половцами. Воевода Володислав, бывший, как можно думать, настоящим предводителем рати, и озвучил то, что, собственно, было ясно и другим участникам похода, в том числе и братьям Юрьевичам. «Держим колодников сих себе на смерть. Повели, княже, иссечь их», — приводит его слова, обращённые к князю Михалку, летописец. И князю оставалось согласиться с этим жестоким приговором. Ведь точно так же Михалко и его воевода поступили в недавней войне с половцами, о которой мы только что говорили: тогда тоже, захватив полон и опасаясь возможного удара в спину, они перебили всех половецких пленников до единого человека.

Русско-половецкие войны того времени отличались крайней ожесточённостью, причём с обеих сторон. Когда-то дед Михалка и Всеволода, знаменитый русский князь Владимир Всеволодович Мономах, так же жестоко расправился с пришедшими к нему в Переяславль за миром половецкими князьями Итларем и Кытаном и всей их дружиной; а потом, спустя несколько лет, после одной из битв (в которой полегло 20 половецких князей) не пощадил попавшего в плен к русским половецкого хана Белдюзя, сулившего за себя «золото, и серебро, и коней, и скот», и повелел предать его мучительной казни: разрубить на части. Особую свирепость этим войнам придавало участие в них «чёрных клобуков». Такие же степняки, как и половцы, но некогда побеждённые половцами и изгнанные ими из родных степей, принявшие подданство русских князей, они ненавидели половцев как своих кровных врагов. И горе было тому русскому князю, который попытался бы защитить «диких» кочевников от расправы: гнев торков и берендеев вполне мог обрушиться и на него самого; во всяком случае, слушаться такого князя «чёрные клобуки» вряд ли бы стали. Так что князьям, водившим за собой полки «своих поганых», приходилось приноравливаться и к жестоким правилам степной войны.

Расправа над пленниками произошла в среду (число и месяц в летописи не указаны)⁴⁰, а спустя четыре дня, в «неделю», то есть в воскресенье (для христиан праздник!), полк Юрьевичей встретился с основными силами половцев. Удача вновь оказалась на их стороне: «...и сступишася с ними бить, и поможе Бог Михалку со Всеволодом на поганый и дедня и отня молитва»; одни из половцев были убиты, а других «изъимаша». (Об их последующей участи летопись не сообщает, но никакого резона расправляться с ними у князей не было, и этих пленников, надо полагать, привели на Русь.) Главное же, князья освободили «свой» полон, то есть тех, кого захватили половцы в русских пределах, — таковых насчитали 400 человек: частью, может быть, и русских, но в основном, наверное, тех же торков и берендеев; «и отпустили их восвояси, а сами возвратились в Киев, славя Бога и Святую Богородицу и креста честного (силу. — А. К.)». (А в Ипатьевской летописи добавлено ещё: «...и святая мученика (двойственное число, то есть святых Бориса и Глеба. — А. К.) (славя), помогающа на бранех на поганыя»).

Что ж, победа действительно была одержана большая. Участие Всеволода в походе стало важным, в какой-то степени даже поворотным моментом в его биографии. Постепенно он превращался в полноценного, деятельного князя, заметного на фоне других князей древней Руси. Правда, роль его в прошедшей войне по-прежнему оставалась второстепенной. Всеволод и дальше будет выступать главным образом как подручный своего брата Михаила. И продолжаться так будет долго — до самой смерти князя Михалка Юрьевича в 1176 году.

Вскоре после возвращения братьев из похода, 20 января 1171 года, в Киеве умер князь Глеб Юрьевич. Похоронили его рядом с отцом, в монастыре Святого Спаса на Берестовом. Впоследствии говорили, будто Глеб был отравлен, называли даже имена отравителей — киевских бояр, но насколько эти слухи оправданны, судить трудно.

Киевский престол занял князь Владимир «Матешич», последний из сыновей Мстислава Великого, родной дядя князей Ростиславичей, которые и пригласили его в Киев. С Андреем на этот счёт сослаться не успели — и это вызвало крайнее недовольство владимирского «самовластна». Андрею же «не любо бяше седенье Володимере [в] Киеве», — свидетельствует киевский летописец. Князь отправил грозное послание «Матешичу», «веля ему ити ис Киева». На киевском престоле Андрей хотел видеть смоленского князя Романа, старшего из князей Ростиславичей. Ему Андрей направил другое послание, «веляше ити [к] Киеву». Как видим, киевским престолом Андрей распоряжался как своей собственностью, не считаясь с желаниями или нежеланиями других князей.

Трудно сказать, насколько скоро готов был «Матешич» исполнить требование Боголюбского и как развивались бы события, прояви он строптивость. Но через три месяца после вступления в Киев князь заболел и 10 мая тоже скончался⁴¹. «Златой» киевский стол становился поистине прбклятым для тех, кто его занимал.

Теперь уже ничто не мешало Андрею решить судьбу Киева по своей воле. «Том же лете, — рассказывает летописец, — приела Андрей к Ростиславичем, реко тако: “Нарекли мя есте собе отцемь, а хочю вы добра. А даю Романови, брату вашему, Киев”».

По сведениям русского историка XVIII века Василия Никитича Татищева, пользовавшегося, возможно, и не дошедшими до нашего времени летописями, после смерти Владимира Мстиславича киевский стол самовольно занял брат Андрея Михалко Юрьевич, «но к брату Андрею, как надлежало старейшему своему, честь приложить не послал». Андрей якобы направил киевлянам послов, объявляя, «дабы никого, кроме Романа Ростиславича, на престол не принимали». Посему, «опасался Андрея», киевляне отказали Михалку, «но упросили его быть во управлении до прибытия Романова»⁴². Так ли было на самом деле или нет, мы, к сожалению, не знаем: не исключено, что здесь, как и во многих других местах татищевской «Истории Российской», мы имеем дело с домысливанием и распространением летописных известий самим Татищевым. Но мы знаем, что Михалко не раз выказывал нежелание следовать воле старшего брата. Хотя в конце концов каждый раз ему приходилось подчиняться.

Тем временем, выполняя волю Андрея, Роман Ростиславич выехал из Смоленска, оставив на смоленском княжении сына Ярополка. Его брат Мстислав тогда же получил Белгород — важнейшую крепость, прикрывавшую Киев с запада. В первых числах июля 1171 года (В. Н. Татищев называет точную дату: 1 июля) Роман воссел на киевский стол, «и бысть радость всим человеком о Романове княженьи». Если Михалко действительно «стерёг» для Романа Киев, то теперь он мог вернуться к себе в Торческ, где его дожидался брат Всеволод.

Казалось бы, заняв «отчий» киевский стол, Ростиславичи должны быть довольны. Но опека Андрея явно тяготила их. Между князьями назревал новый конфликт, в который не могли не быть втянуты и младшие братья Андрея.