Ситуация складывалась следующим образом. Единственный оставшийся в живых сын Боголюбского Юрий находился в Новгороде. Его кандидатуру на освободившийся княжеский стол, может быть, и рассматривали, но сразу отвергли — прежде всего потому, что княжич был слишком юн, а ещё потому, что он не мог пользоваться любовью и доверием дружины и горожан как сын только что убитого князя, способный в скором времени жестоко отомстить за смерть отца. Неизвестно, приводил ли Андрей Боголюбский жителей княжества — по примеру отца — к крестному целованию своему сыну. Скорее всего, нет — ибо подобное крестное целование могло быть дано лишь на вече, а вече при Андрее, кажется, не собиралось. Но даже если бы клятва на кресте и была дана, действительной силой она не обладала — недавняя история Владимиро-Суздальской Руси доказала это. Андрей, несомненно, видел в сыне своего прямого наследника — не случайно он поставил его во главе огромного войска, посланного на Киев. Но войско это потерпело сокрушительное поражение, да и участвовавшие в походе князья совершенно не считались с формальным первенством юного Андреевича.

Оставалось выбирать из сыновей и старших внуков Юрия Долгорукого. Заметим, что все четверо были людьми чужими для Северо-Восточной Руси. Их здесь не знали, ибо все четверо покинули Суздальскую землю ещё в детстве или ранней юности. Покинули, оборвав связи как с местным боярством, так и с дружиной. Андрей сознательно шёл на это, не допуская какой-либо конкуренции в борьбе за власть для своих сыновей. Но теперь, когда его единственный сын оказался исключён из борьбы за власть, это обстоятельство самым негативным образом должно было сказаться на судьбах княжества. Получалось, что почти двадцать лет самовластного княжения Андрея Боголюбского выпадали из естественного хода событий, нарушали преемственность власти.

О крестном целовании, данном двадцать лет назад младшим сыновьям Юрия, здесь, конечно же, помнили — и не только Михалко со Всеволодом. Но помнили и о том, что крестное целование это было сразу же нарушено, а потому и Михалко, и Всеволод — когда-то младенцы, а теперь полные сил князья — вполне могли отомстить боярам и дружине не только за смерть брата, но и за попрание собственных княжеских прав. А потому передавать им — или, точнее, старшему из них, Михаилу, — княжеский стол также опасались.

Тем более что некие особые права на княжение, по-видимому, имелись и у их племянников. Судя по тому, что говорилось в те дни, Юрий Долгорукий некогда оставлял княжество или какую-то его часть (Ростов и Ростовскую область?) на попечение своего старшего сына Ростислава, отца Мстислава и Ярополка. Из летописей мы ничего не знаем об этом, но если сказанное ростовцами и суздальцами правда, то такое могло случиться ранее 1138 года, то есть совсем уж в давние времена, — возможно, в 1134 году, когда Юрий ненадолго уходил на княжение в Переяславль-Южный. (С 1138 года Ростислав с перерывами княжил в Новгороде, лишь периодически возвращаясь в Суздаль, а в 1148 году перешёл на сторону врага Юрия, киевского князя Изяслава Мстиславича, ссылаясь как раз на то, что «ему отец волости не дал в Суждальской земли»⁷; в следующем году Ростислав возвратился к отцу, вместе с ним участвовал в походе на Киев и получил от отца Переяславль-Южный, где и умер в апреле 1151 года). В те годы Ростислав был ещё совсем юн; отсутствие же жёсткой руки Юрия его подданные, надо полагать, почувствовали — и, как это нередко бывает, вспоминали потом о «добром» князе Ростиславе Юрьевиче. Известно: чем дальше от нынешних дней отстоит время правления того или иного исторического персонажа, тем более благодатным и счастливым оно представляется — таков непреложный закон человеческой памяти. Вот и о давнишнем времени правления Ростислава здесь едва ли кто-нибудь мог помнить — и тем не менее слова о том, что князь Ростислав Юрьевич «добр был, коли княжил у нас» (или, в другом варианте: «коли жил у нас»), обращённые к его сыновьям Мстиславу и Ярополку, прозвучали едва ли не решающим аргументом при выборе нового князя.

Ещё более важным стало другое обстоятельство. Напомню, что убийство Андрея Боголюбского случилось в те самые дни, когда Андрей вёл переговоры с другими князьями относительно замещения пустующего киевского престола. В ответ на просьбу смоленских Ростиславичей (чьи послы, очевидно, оставались во Владимире) Андрей обещал посоветоваться с союзными ему князьями и послал с этой целью и к своим черниговским союзникам, прежде всего к Святославу Всеволодовичу, и в Рязань, к своему зятю Глебу Ростиславичу, и в Муром, к тамошним князьям Владимиру и Давыду Юрьевичам. Послы всех этих князей тоже должны были прибыть во Владимир. Произошедшая здесь трагедия стала потрясением для всех; она резко меняла расклад сил, путала все карты в большой игре вокруг киевского престола и гегемонии в Южной Руси. Для смоленских Ростиславичей это означало, что теперь они сами, без всяких согласований с суздальским князем — но и без всякой опоры на его авторитет и военную силу, — должны позаботиться о возвращении себе Киева (который как раз в это время вновь занял их двоюродный брат Ярослав Луцкий), владимирские же князья надолго, если не навсегда вычёркиваются из числа возможных претендентов на киевский стол. Надо полагать, что послы Ростиславичей покинули Владимир при первой возможности — либо сразу после панихиды по Андрею, либо даже не дожидаясь её. Для черниговского князя Святослава Всеволодовича случившееся вроде бы открывало неплохие перспективы, тем более что все четыре претендента на владимирский стол находились рядом с ним и пользовались его покровительством. Но более всего Святослава заботили в те дни не владимирские и даже не киевские дела, а судьба родного Чернигова, вновь ставшего объектом притязаний со стороны его двоюродного брата, новгород-северского князя Олега Святославича.

Наибольшую же активность в ходе подготовки и проведения владимирского веча проявили послы другого князя — умудрённого годами Глеба Ростиславича Рязанского[8]. В своё время Андрей Боголюбский сделал очень многое для того, чтобы подчинить себе Рязанское княжество, и, надо сказать, преуспел в этом. Рязанские и муромские полки принимали участие в его походах наравне с суздальскими и ростовскими; князь Глеб Рязанский превратился в его «подручного» — так же, как и его муромские родичи. Но после смерти Андрея ситуация грозила перевернуться с ног на голову. Из младшего по отношению к владимирскому «самодержцу» Глеб становился старшим по отношению к его братьям и племянникам. И ничего хорошего ожидать от него жителям княжества не приходилось. Излишнее сближение двух княжеств грозило тем, что после гибели Андрея рязанские князья могли предъявить счёт его преемникам на княжеском столе или даже претендовать на то, чтобы занять их место.

Как оказалось, участники владимирского веча более всего боялись нападения Глеба Рязанского и муромских князей. Да и рязанские послы подливали масло в огонь, пугая владимирских «мужей» возможной местью своего князя. Летописец называет этих послов по именам — некие Дедилец и Борис. И получилось так, что именно в результате их усилий был сделан решающий выбор — в пользу племянников Андрея Мстислава и Ярополка Ростиславичей. Последние находились в свойстве с Глебом Рязанским, женатым на их родной сестре, а потому им легче было найти общий язык с рязанским князем. К Глебу Рязанскому и было решено обратиться за посредничеством в столь важном и деликатном деле.

Летописец воспроизводит рассуждения собравшихся во Владимире «мужей»:

— Се уже так случилось: князь наш убит, а детей у него нету, сынок его мал, в Новгороде, а братья его в Руси (то есть на юге, в данном случае — в Чернигове. — А. К.). За кем хотим послать из своих князей? У нас князья муромские и рязанские близко, в соседях; боимся мести их (в Лаврентьевской летописи: «лести их». — А. К.): когда пойдут внезапно ратью на нас, а князя у нас нет. Пошлём к Глебу с такими словами: «Князя нашего Бог поял, а хотим Ростиславичей, Мстислава и Ярополка, твоих шурьёв»⁸.