Таким образом, венская версия «Ифигении в Тавриде» стала последней оперной партитурой, вышедшей из-под его пера. В силу всех названных выше причин она уступает в музыкальном совершенстве парижскому оригиналу, но благодаря немецкому тексту получила широкое распространение в Австрии и Германии. Правда, в XIX веке появились и другие переводы, поскольку тот, что звучал в Вене в 1781 году, кому-то казался неуклюжим и корявым, а кому-то — изобилующим слишком резкими выражениями.
Немецкий вариант текста «Ифигении в Тавриде» принадлежал Иоганну Баптисту фон Альксингеру (1755–1797), который дебютировал как поэт в 1780 году. На афише его имя не значилось, но уже в 1782 году просочилось в прессу, и в итоге именно перевод «Ифигении в Тавриде» позволил ему войти в историю. Другие литературные произведения Альксингера, посмертно изданные в 1810 году в десяти томах, канули в Лету и известны ныне лишь узким специалистам по литературе того времени. Альксингер был страстным йозефинистом, деятельным масоном и приверженцем идей Просвещения — настолько, что в 1784 году венская цензура, рассмотрев поданный им на рассмотрение сборник стихов, запретила ему печатать четыре наиболее дерзких стихотворения. Среди них — «Целибат» (протест против обета безбрачия, обязательного для католических священников) и «Служители Бога» (обличение распущенных нравов духовенства)[165]. Однако публицистической остроты в этих стихах намного больше, чем сугубо поэтических достоинств.
Под пером такого переводчика текст «Ифигении в Тавриде», довольно смелый уже в оригинале Гийяра, приобрел ещё более радикальное звучание, особенно в развязке четвёртого акта. В момент убийства Тоаса внезапно появившийся Пилад у Гийяра восклицает: «Нет, это ты умрёшь!» — и закалывает его мечом. У Альксингера реплика Пилада — «Нет, тиран! Ты должен умереть». В либретто Гийяра царя скифов тоже иногда называют «тираном», но Альксингер явно акцентирует это слово именно в сцене цареубийства, превращённой здесь в сцену тираноубийства.
Можно только гадать, какие чувства могла вызвать подобная опера у великого князя Павла Петровича, которому суждено было погибнуть от руки заговорщиков, тайно приговоривших его к смерти как «тирана». Естественно, в 1781 году он ещё не был императором и, скорее всего, никоим образом не мог ассоциировать развязку «Ифигении в Тавриде» с собственной судьбой. Но для многих западных европейцев Россия даже в послепетровское время оставалась варварской страной. Русские довольно редко фигурировали в художественных произведениях, созданных в XVIII веке на Западе, напрямую, но нередко представали в иносказательных обличьях «скифов» или «татар». Однако в трагедии Ла Туша и в либретто Гийяра под скифами вряд ли подразумевались русские, да и сама Таврида представлялась почти условным местом действия. Но в контексте русско-австрийских взаимоотношений 1780-х годов содержание «Ифигении в Тавриде» приобрело политическую актуальность, а то и злободневность. Ведь всего через несколько лет, в 1787 году, император Иосиф совершил вместе с Екатериной II поездку по только что отвоёванным у турок землям, включая пресловутую Тавриду — Крым. И в таком случае под скифами в постановке глюковской оперы должны были пониматься вовсе не русские, а скорее турки, и свирепый тиран Тоас выглядел как олицетворение восточного деспотизма и фанатизма. Тем не менее художественное оправдание цареубийства в присутствии двух особ императорской крови кажется ныне зловещим и жутковатым предсказанием грядущих событий, до которых Глюк, к своему счастью, не дожил.
Программа пребывания великокняжеской четы в Вене была весьма насыщенной. Ход этого полуофициального визита описывался в венских газетах, особенно в Weiner Zeitung, и отражался в письмах и воспоминаниях современников. Фестиваль опер Глюка отнюдь не являлся центральным пунктом программы, но всё же явно привлекал к себе внимание. 5 декабря Павел Петрович с женой присутствовали на спектакле зингшпиля «Пилигримы из Мекки», 11 ноября, 27 ноября и 9 декабря — на «Ифигении в Тавриде», 25 ноября слушали «Альцесту» в Шёнбрунне, а 13 и 27 декабря — её же в Бургтеатре. По-видимому, они были также 31 декабря на представлении «Орфея», хотя газеты об этом не сообщали.
Поскольку композитор был стар и болен, великий князь сам нанёс ему визит 28 ноября. Статус «графа Северного» позволял это сделать без оглядки на этикет. Вообразить себе, чтобы нечто подобное совершила Мария Терезия, было невозможно, но император Иосиф часто пренебрегал всеми правилами, и Павел Петрович, вероятно, решил, что в Вене такой поступок не будет воспринят как умаление его высокого сана (в тот же день великий князь посетил другого живого классика — 84-летнего Метастазио). Видимо, именно в силу приватности визита Павла Петровича к Глюку об этом событии умолчала Wiener Zeitung, однако другое издание, флорентийская Gazzetta universale, кратко упомянуло о нём в номере за 19 декабря 1781 года. Некоторые подробности о визите сообщил сам Глюк в письме от 30 ноября Францу Крутхоферу в Париж:
«Успех немецкой «Ифигении в Тавриде» упрочился, и русский великий князь пришёл от нее в такое восхищение, что на другой день он явился ко мне с визитом в сопровождении принца [Фердинанда] Вюртембергского, выразив своё желание познакомиться со мною поближе. Здесь это произвело сенсацию, и вокруг моего дома столпилось много людей, которые только об этом и говорили. Он также слышал итальянскую «Альцесту» и был особенно взволнован арией, звучащей в конце переделанного акта, в том числе на словах «Me déchire le coeur» — пусть это будет уроком г-ну Мармонтелю, ибо великий князь сделал мне комплимент, сказав, что слышал много разной музыки, но никакая не трогала его сердце так, как моя[166]».
Павел Петрович был гораздо более сложной личностью, чем его представляли себе многие историки и писатели XIX и XX веков; в настоящее время отношение к нему стало совсем иным, нежели в короткий период его правления (1796–1801) и после его убийства приближёнными с молчаливого попустительства старшего сына, Александра I. Положение Павла было изначально трагическим: он являлся единственным законным наследником своего отца, императора Петра III, и получил соответствующее цесаревичу разностороннее образование, однако Екатерина II не только не собиралась отдавать ему трон или хотя бы частично делиться с ним властью, как это сделала Мария Терезия по отношению к Иосифу II, но в последние годы своей жизни подумывала о передаче прав на престол внуку Александру, минуя Павла. Уже к 1780-м годам Павла называли «русским Гамлетом», в том числе в Вене. В письме Моцарта отцу от 10 ноября 1781 года рассказывается придворно-закулисная байка о том, как сначала было решено сыграть перед великокняжеской четой «Гамлета» Шекспира, но актёр Иоганн Франц Иероним Брокман, который считался лучшим Гамлетом венской сцены, заявил графу Орсини-Розенбергу, директору императорских театров, что эту пьесу ставить категорически нельзя. «Почему же? — Да потому, что Великий князь сам есть не кто иной, как Гамлет».
Несомненно, он глубоко переживал мучительность своего странного положения бесправного наследника, которому давно полагалось бы стать императором. Иосиф II, вероятно, понимал его как никто другой, хотя его отношения с матерью всё же не были столь враждебными. Разумеется, говорить на эти темы два суверена между собой никак не могли, но во время визита великокняжеской четы в Вену император принимал Павла Петровича со всем подобающим почтением и блеском. Моцарт даже обмолвился в одном из писем о том, что в Вене гостит «русский царь», хотя царём в тот момент Павел не был.
Приуроченный к визиту «графа и графини Северных» фестиваль опер Глюка также может рассматриваться как своеобразное художественное послание. Вниманию великого князя было предложено не только самое лучшее, но и самое серьёзное в музыке того времени, пусть даже этот репертуар не совсем укладывался в концепцию созданного самим Иосифом II Национального театра. В отличие от Иосифа, который считал оперу-сериа скучной и устаревшей, Павел Петрович питал склонность к этому жанру. Реформаторские оперы Глюка были явлением иного порядка, но ничего развлекательного в себе не заключали. Это было высокое и трудное искусство, требовавшее от слушателей духовной работы. Павел Петрович оказался благодарным слушателем, и его неформальный визит к Глюку — свидетельство того, что послание достигло цели.
