Вино было отвратным. Зато – даровым. И у Бесо не пропадало ощущение, что он только что бежал за некой колесницей и ошметок грязи, воспарив над землей, попал ему под глаз. И это все видят, но не смеют ему сказать. А сам он не догадывается, что над ним надсмеялся продрожно пролетевший экипаж.

А сумасшедший все продолжал тарахтеть ракушками, призывая увидеть что-то диковинное всех, кто – еще трезвым – входил в шинок, и тех – кто уже пьяным – покидал его. И никто возле него не останавливался. Но безумца это не смущало. Ибо, как он утверждал, тень расплющилась, упав ему под ноги.

Наверно, Кацадзе спешил, а может, и нет. Но в глазах у него пребывала некая загнанность. Именно такое их выражение запомнилось Бесо на его свадьбе, когда тот пиликал на своей, ежели можно так сказать о музыкальной безделушке, покойной скрипке. И чтобы как-то отвлечь себя от созерцания неприятного ему человека, Бесо спросил Силована:

– Ну чего там, в Гори, нового?

Тордуа отмахнулся:

– Да все старое. Хотя…

– Ну что, говори, – подторопил его Бесо.

– Твоя уж больно в приглядностъ вошла.

– Как это понять? – быстро спросил Кацадзе.

– Красивая такая стала да и важная.

Он вздохнул. Наверно, вино уже настолько разбавило в нем кровь, что та не стала толчками бить в голову, а образовала сплошное, ровное, как суровая нитка, течево, потому им, без элемента бережности, сказалось:

– Да и чего ей не важничать?

– Чего? – ахово подвторил ему Кацадзе. На этот раз взор у него стал напряженно-загнанным.

– Примолуют ее там все наперебой, – продолжил Силован.

– Кто?

Бесо вывернул на него веко левого глаза.

Да, в буквальном смысле. Взял и – вывернул. И глаз стал беззащитным и неморгучим, словно остановившийся перед лопью мыльный пузырь.

– Ну тот самый путешественник, кажется, не только по земле елозить научился.

Он отглотнул вина:

– Потом…

Оплеуха смела его на пол ровно так, как он давеча грохнулся в свой обморок. И тут же Бесо увидел удаляющуюся спину Кацадзе. И озлел именно на него. Потому что он как бы перебил его зло. Разбавил его чем-то более безобидным, чем мог бы сейчас разрядиться он, Бесо, муж Кэтэ, повенчанный с нею в церкви, разгулы которого она давно узаконила в своей душе.

Но бежать на Кацадзе Бесо посчитал слишком постыдным, потому и кинул вдогон ему стакан, который упал и не разбился.

И уже на второй день Бесо засобирался в дорогу.

В блеклом, еще не обметанным глубокой синевой небе просияла первая звезда, а Бесо все еще смотрел на грушу, которая, расплющилась, упав к его ногам. Вот так, считал он, должна быть распятой перед ним и Кэтэ. Он не позволит, чтобы женщина, которую он взял в жены, вольно ходила по дворам, плодя за спиной слухи и домыслы. Хотя…

Казалось, тишина всасывала в себя звуки, ширилась, набухала ими, чтобы в один миг взорваться всем, что сумела накопить за кроткое время затишья. И он – взрывчат. В нем тоже что-то сейчас зреет, накапливается, давит в подгорлье, и рука сама тянется к чарке, в которой прокисло плесневеет когда-то недопитое вино. Больше того, в вине то ли утонул, то ли, упившись, уснул паук.

Он выплеснул то, что было в чарке, налил себе свежачка. Отхлебнул. Вспомнил рассказ одного каторжника, который, отбыв срок, теперь ходил по тифлисским питейкам и везде рассказывал одно и то же, какой бывает заклеклой по зиме земля в тех местах, где содержат каторжан:

– Ее там называют суглинок. Так вот этот суглинок столько калится на морозе, что твердеет как железо и от него бунело отскакивает кирка.

– А что такое «бунело»?

Это спросил мальчик, видимо, ровесник Сосо. Он тут обретается уже давно, кажется не имея ни отца, ни матери. И видя его подсосные губы и уширенные от удивления всего, что только услышал, глаза, Бесо неожиданно подумал: «А может, взять с собой этого бесприютника. Пусть растет с Сосо как брат».

Он даже выловил его своей ладонью, прошелся пальцами по выступающим ребрышкам. И, может, именно тощие, но крепкие пальцы Бесо не понравились парню, потому как он, вырвавшись, подбежал к шинкарю и возопил:

– Дядя Элгуджа! Он меня хочет украсть.

И тыкнул носом в сторону, где стоял Бесо.

Шинкарь было полувстал со своего места, потом опустился на стул вновь.

– Он таких маленьких не крадет, – ответил мальчишке, – потому что не знает, что с ними делать.

Все вокруг засмеялись. И Бесо остро глянул в этого женоподобного толстяка, за которым укрепилась привычка два раза в день бриться в ту пору, когда он приходил в свою питейку.

Вместе с тем именно женоподобие отвергало серьезность, на которую претендует всякий, кто руководит похмельным делом.

С шинкарем Бесо познакомился как-то в пору, когда в Тифлисе обвалился угол одного дома и над улицей, что называется, висела комната. А на одной из стен уцелела вешалка, на которой чуть поигрывало с ветерком полосатое кашне.

На теневой стороне улицы, противоположной этой, где произошел обвал, мотылялся пьяный. Казалось, ему ни в жизнь не преодолеть расстояние, которое заполнили собой зеваки. Но все же он это сделал, и, словно повторяя некие полотерные движения, приблизился к стоящим рядом Бесо и шинкарю.

– Я говорил… – начал он.

– Ты предсказал, – вопросил шинкарь, – что тут будет падение стены?

– Простота всегда добывается загадочностью бытия, – произнес пьяный. И указал наверх, где вовсю кривили косяки.

И когда Бесо и шинкарь почти про него забыли, неожиданно произнес:

– Я ему говорил, – он кивнул куда-то через улицу, – что дом порушу, ежели кулаком по земле стукну. Он не верил.

Пьяный порылся в карманах, пытаясь, видимо, что-то найти, потом произнес:

– И вот вам результат.

Засмеялись почти все.

И тогда пьяный, опустившись на колени, с размаху бузнул кулаком в землю. И, что удивило почти всех, кто это видел, со стены сорвалась вешалка и упала к ногам пьяного. Он снял с нее кашне и обвязав им шею, двинулся дальше своей полотерной походкой.

Вот с тех пор Бесо и Элгуджа друг друга знали. Больше того, часто шинкарь поил сапожника в долг.

И, может, вспомнив все это, Бесо неожиданно умягчил взгляд, тем более что его внимание привлек какой-то ротмистр, который, видимо, рассказывал про войну:

– Я увидел, что тень выдается вперед, и приказал ему: «Ползи по ней!»

Бесо вышел из шинка. Он не мог правильно сказать о своих ощущениях, но безмерность бытия угнетала его. Тем более что в окно он увидел, как внутри шинка перепрокинулся стол, как бы низвергнув клуб дыма, и к дерущимся ринулся вышибали Карп. И тут же, видимо, от боли, чей-то голос изломался и превратился в хрип.

И Бесо чуть не возверзнулся, чтобы все же забрать мальчишку из этого, как он считал, гиблого места. Потом, отплюнувшись полукашлем, махнул рукой и двинулся в лачугу, где квартировал.

И отойдя от шинка саженей на двадцать, он вдруг припустился плясать. И что-то верткое, словно повторяя его движения, проносилось во тьме.

В доме напротив неожиданно задвигались стулья, видимо окончилось что-то чинное, и голова в фуражке полицейского высунулась наружу.

– Чьи это уверения, я не помню, – чуть подобернувшись в комнату, произнес полицейский, – что пьяный грузин все равно что бешеный шакал.

Бесо резко остановился. Он как бы ожидал, что сейчас шалое извергнется из его глаз и, не помня себя, а скорее, все же въедливо помня, запулил в окно, которое только что опорожнил от себя полицейский, увесистый шмат грязи.

Но мрак исплывал, споро проваливался перед глазами, а ему на смену забился какой-то неведомый свет, а решимости, которая оборвала танец, уже не было. И, целостно ощущая себя, душа отдыхала. И в нее еще, как всякий раз было с похмелья, не въедалась тоска. И не было предощущений, что он уже способен на безумство.

Так разъялся его кулак в пятерню, потом в то трехперстье, которое вот-вот готово было взлететь до лба. Тем более на ближней к шинку церкви ударил колокол.