Прошел старик с тяжелым неморгающим взором – старовер. Пробежала монашка, чем-то похожая на только что вылезшую из дымогарной трубы галку, и перепуганно спросила:

– Колокол уже бил?

И Бесо, сам не зная почему, дрогнул чувствами.

И монашку эту захотелось ему погладить по голове. Пусть запомнит его доброту, ибо едет он в город, в то жестокосердие, которое и вату валяет в камень.

И только тут Бесо поймал себя на этом расслаблении и ужаснулся, что оно принадлежит ему. Он развел костер, последил, как искры, встрепенувшись, затаяли в небе.

Вот после той самой прощальной ходки по разным местам, последив, как, раздерганные, словно обретшие хаос, пронеслись вниз по течению плоты, на которых, выплясывая неведомый танец, умудрялись держаться люди, Бесо предложил сыну вместе пойти домой.

– Ты тут мать не обижай, – вдруг сказал он. И Сосо про себя подумал, что по трезвости отец больше похож на снявшего ризу священника, чем на буйно гуляющего сапожника, только на своем веку и умеющего, как забивать гвозди в неимеющие сноса подметки русских солдат.

Она не заметила, как он оказался рядом, этот Тамаз Сала-каури, известный в Гори бражник и водовоз. Только, правда, его пути с Бесо почему-то никогда не пересекались. Сейчас в руках у него был кожаный мешок с водой, который он волок неизвестно куда.

– Ну что, – вопросил Тамаз, – теперь ты – вольная птица?

Кэтэ не ответила.

– А я, между прочим, едва волоку своих две ноши, – продолжил Сулакаури.

– Дурье дело не хитрое, – буркнула Кэтэ.

– Но ты почему не спросишь про вторую ношу? – вновь стал он приставать к ней. – Ведь у меня на плечах только одна.

– Это меня не касается, – огрызнулась Кэтэ.

– А вот как раз и да! – выпалил он. – А ноги у меня подкашиваются оттого, что несу большой-пребольшой привет.

– От кого же? – по инерции спросила она.

– Догадайся!

– Была охота, да курица склевала.

Кэтэ явно не хотела, чтобы ее видели с водовозом. Вот, мол, муж – за порог, а под окном уже милок. Хотя все это происходит вдали от окна и порога.

– А привет, – не стал далее томить Тамаз, – от Кацадзе.

От Шалвы долго не было никакой известки, и Кэтэ уже стала забывать не только его самого, но и ту скрипочку, которую сперва показнил ошалелый Бесо, а потом доизвела уже она сама.

– А ты знаешь, – тем временем продолжил Сулакаури, – я тебе в чем-то родня.

– Уж не в том ли, что моя городьба смотрит на твой плетень? – занозисто вопросила Кэтэ.

– Нет, – миролюбиво отбоднулся от ее колкости Тамаз. – Из-за грибов.

Кэтэ приостановила свой шаг:

– Чего ты мелешь?

И тут Сулакаури рассказал, что в пору беременности Кэтэ, когда она буквально ничего не могла есть, а Бесо все это считал ее если не причудой, то придумкой, Шалва носил ей грибы, которыми она, собственно, и питалась.

– Ну а при чем тут ты? – спросила Кэтэ.

– Прежде, чем гриб положить в мешок, – разобъяснил Тамаз, – Шалва отрезал мне вот такой кусочек и велел съесть. Чтобы, упаси Бог, не попался тебе какой-нибудь отравленный поганок.

Кэтэ остановилась.

Нет, не возблагодарить собралась она водовоза, а остолбила ее хитрость Кацадзе. И еще – предательство, что ли.

Ведь он ее уверял, что каждый гриб пробовал на вкус сам…

– Потому, – тем временем продолжил Тамаз, – что Сосо у тебя родился живой и здоровый, есть и моя заслуга.

И он поворотил в сторону к дому, где жил купец-еврей Яков Эгнаташвили.

Ей уже какой день вроде бы помимо воли твердилось одно и то же: «Ты – прогневала Бога, и он не желает больше смотреть в твою сторону». Но ей было невдомек, в чем именно ее провинка. Да, как только Бесо срисовался с горизонта Гори, тут же к ней стали приставать всякие мужики. Но это было всегда. Только при Бесо они не делали это так прилюдно и бессовестно. И именно это просто объясняет ее подруга Хана Мошиашвили. Она говорит: «На то и мухи, чтобы мимо меда не пролетать». Но уж больно они назойливы, а порой и злы. Словно она всем им задолжала и теперь избегает вернуть эту некую плату.

Вспомнила Кэтэ и как работала одно время у Пржевальского.

Ее вхождение в дом было обставлено неким ритуалом. Сперва с ней поговорил какой-то мужчина. Потом – это же – продолжили женщины. Две. Они – наперебой – рассказывали, какой путешественник удивительный человек, что это Бог послал его на землю, чтобы он исходил ее вдоль и поперек.

Затем ей рассказали о том, что она должна делать и чего нет. Показали, в какой позе надо оказываться, если будет застигнута хозяином врасплох. То есть не полошиться, не продолжать прерванную было работу, а – легко так – отойти в сторону и чуть потупиться. Чтобы не дать повода, что любопытство привело ее в этот дом.

Словом, увещевательная часть беседы хоть и была длинной, но не показалась Кэтэ обременительной.

Тут же вошел некий молодой человек. Коротко закосясь на нее, он просквозил мимо.

– И вот этого нельзя допускать, – подхватила одна из барышень-наставниц.

– Что именно? – не поняла Кэтэ.

– Чтобы на тебя глазели.

– Ну а что я могу поделать?

– Всем своим видом дать понять, что ты не обыкновенная доступница, а приличная строгая дама, сама мысль о грехе которой претит.

Кэтэ подержала в сознании незнакомое слово «претит». Потом медленно выпустила его из памяти, тем более что вторая наставница сказала:

– Руки лучше держать под фартуком. Чтобы…

– Да ладно! – перебила первая. – Я думаю, что она надолго у нас не задержится.

Но – человек располагает…

Пржевальский появился в комнате, где велась та беседа, внезапно. Остро глянул на молодую грузинку и поспешил усесться напротив нее.

– Мне говорили, что ты знаешь музыку? – вдруг начал он.

Кэтэ, как учили ее наставницы, чуть припотупилась.

– И грамоту? – напорно продолжил путешественник. – Для женщины гор это далеко не мало. Но главное твое достоинство не в этом.

Она чуть подвернула взор, но дальше жилетки, в которую уперлась глазами, его не подняла. Ей почему-то казалось, что путешественник какой-то особый смелист, который мог чуть ли не пристрелить человека не сколько словами, сколько самим голосом. Может, поэтому его еще не съели людоеды, с которыми, по слухам, он якшается уже многие годы.

И вот именно этим, стреляющим голосом он ей сообщил:

– Главное твое достоинство, что ты безумно хороша. Равнодушным мимо тебя может пройти разве что евнух.

И вышел из комнаты.

И все то время, которое Кэтэ провела в доме Пржевальского, ее безмолвно преследовал его голос. Больше того, он ей даже снился. И она дольше, чем обычно, проводила время перед иконой. Бог должен помочь ей выкинуть из головы не только образ путешественника, его блеклое, усами и бородкой взнузданное лицо. Но и голос, так неотступно преследующий ее своим стреляющим манером.

За собой же она замечала, что там, в доме Пржевальского, постоянно сторожко ждала, когда же он раздастся, этот голос. И всякий раз замирала, когда он доносился до нее. И тут же творила молитву, стараясь Божим словом отмести то наваждение, которое не стало давать ей проходу.

Но улыбка, беспричинно возникшая, упрямо ела лицо. Ничего не могла она поделать сама с собой, потому в тот же день заявила тому мужчине, что беседовал с ней первым, что уходит.

Провожать ее Пржевальский вышел сам. Не успел он усестъся, как всегда, напротив – стоящей – ее, как, заулыбавшись, поднялся. Вернее, вскочил.

И все это он делал молча.

А ей казалось, что он набирается молчаливой глумливости, чтобы припереть ее разоблачением, что ли. Хотя какой в этом был смысл, если она уходит.

Но дело оказалось в другом. И первая наставница это вскоре объяснила. Оказалось, у Пржевальского пропал голос.

Вот так ни с того, ни с сего. Сперва осекся, а потом и вовсе исчез. Потому путешественник прощался с ней молча. Чуть подклонил голову и, своими цепкими пальцами выловив на ощупь руку, поцеловал ее.