И в этот момент дверь в саклю распахнулась и на пороге возник Бесо.

Он глянул на Георгия так, словно тот совершил злодеяние против всего рода, но ничего не сказал, но уже и по тому взорву можно было понять, что Джугашвили не столько почувствовал себя вконец осиротевшим, сколь оценил, что не стало рядом защиты и опоры, кои являл собой новопреставленный Георгий.

– Ну что же, – сказал Бесо, – теперь мне только Амиран поможет.

Бабка чуть подусмехнулась. Сколько на ее веку было тех, кто уповал на Амирана – героя героев, как о нем говорили. Это его гигантский каменный мяч маячит возле руин замка. Говорят, по утрам Амиран вскатывал его на гору, а вечером – поддевом носка, сталкивал в долину, чтобы на следующий день все повторить сызнова.

Уйти бы Амирану в другие места, порушить все, что встретится на пути, да цепи не пускают. Именно ими прикован он к горе, что возлагалась над Гори. Это боги обрекли его на вечное смирение. А внутри Амирана все еще кипели чувства невостребованного зла. И, может, поэтому все родившиеся под его знаком грузины были буйными и бесшабашными. И один из них Георгий, окончивший жизнь на ноже, теперь смиренно приготовился в лучшем из миров доказывать, что на этом свете стал жертвой духовного гнета бессмертного Амирана.

О чем думал Бесо над бездыханным телом Георгия, теперь вряд ли кто скажет. Может, настраивал свою душу на месть обидчикам его рода. А может, и о том, что Бог, собственно, по справедливости поступил с Георгием. Говоря языком всех улиц, где живет необузданная рать, «за что боролся, на то и напоролся». А сказал Бесо другое:

– Сын мой, Георгий, отомстит за нас за обоих. Он не опозорит род, мой мальчик.

И хотя Виссарион завел разговор о сыне, семьи-то у него на тот час не было. Но вот мысль о продолжении рода появилась. Пока только в виде посул, что именно его сын станет таким же силачом, как Амиран, гигантом, сравнявшимся со всеми непокорниками, израненные легенды которых дочикиляли до наших дней.

Мух из дома вымел сквозняк, который возник, когда на дворе появился шумный вихрь, который и распахнул все окна и двери. И именно в этот простор и ушел Георгий. Вернее, был унесен, но только не ветром, а руками односельчан, в большей части собутыльников, которые пролили над его могилой не только слезы, но и вино, в свое время так гремуче возбуждающее его буйство.

А вот мысль о собственно Амиране Бесо увез в Тифлис, куда вскоре перебрался, чтобы продолжить там свое рукомесло и ту бражную жизнь, которая его еще не тяготила. Хотя мысль о сыне стала разъедать ее с одной, правда, неведомо с какой стороны.

Если смотреть долго на полет орла, то вскоре покажется, что это не он кружит над тобой, а ты паришь над тем пространством, что пролегает под его крылом. И все видится в ином объеме и мизерности. Особенно невзрачен человек, возомнивший себя, что он если не царь, то венец природы.

По трезвости, в пору некого душевного углубления, любил, а точнее, позволял себе смотреть в небо на орла неугомонный Бесо. Ибо у него была мысль, даже, вернее, мечта, вот так подняться в небо и смешаться там вместе с ангелами, метить их, «салить», как говорят поречинцы, той чернотой, которую подцепил он, обретаясь на земле. Пусть те – небесники – знают, что трудно не испачкаться, когда кругом если не смола, то деготь.

А размышления об орле и вообще о полете возникли у Бесо в Гори, куда он как-то заглянул по неким делам и где проживала добрая сотня сапожников, друг перед другом выпендривающихся своим мастерством. И вот там, на берегу Куры, куда он принес свое похмельное лицо, на него вдруг упал блик, от воды отраженный. Поднял он глаза и – обомлел, насколько может войти в столбняк неожиданности зело пьющий человек.

Может, мгновение или два продолжалась эта сраженность, но ее было достаточно, чтобы – это по трезвости-то! – последить полетом за орлом и подумать о той незнакомке, что давно уже ушла по тропинке, неся тяжеленный кувшин, наполненный хрустальной, подчерпнутой из Куры, водой.

В тот же день он узнал, что сразившая его своей видностью красавица звалась Екатерина Геладзе, по-горийски кличившаяся Кэтэ или Кеке.

Именно на второй день, следя, может быть, за тем же орлом, Бесо вдруг заметил, что тот все больше и больше сужает свои круги, и Джугашвили понял, что наступает и его время привести свою разбросанность к чему-то тихо-застенчивому, явно интимному. А этим может быть только домашний очаг, который уже не виделся ему без Кэтэ.

Правда, в пору, когда определенность еще не стала решением, опиваясь с горийскими сапожниками, он не очень четко представлял себя женатым человеком. Тем более что отец Кэтэ Глаха к тому времени упокоился и дочка, естественно, была обыкновенной бесприданницей. Потому те, с кем в ту пору он водил бражные дела, вряд ли одобрили бы дело брачное, ибо брать сапожнику в жены голодранку считалось более чем неприличным.

Но заноза в сердце продолжала саднить.

Трудно сказать, любовь то была или что-то, сходное с ней другое, например, мужское самолюбие: вот такая красавица и вдруг другому достанется. Словом, докапал Бесо горийский орел. Заслал он сватов.

И тогда, незнамо для молодых, в книге бракосочетавшихся появилась такая будничная запись: «Семнадцатого мая сочетались браком: временно прожирающий в Гори крестьянин Виссарион Иванович Джугашвили, вероисповедания православного, первым браком, возраст – двадцать четыре года; и дочь покойного горийского жителя крестьянина Глаха Геладзе Екатерина, вероисповедания православного, первым браком, возраст – шестнадцать лет».

Первое, что проявило большую заметность Кэкэ, – это веснушки, которые Бесо увидел на ее лице только в церкви. Нет, они его не разочаровали. Даже прибавили трогательности. Но в них крылась некая отчужденность, что ли. Ибо они подчеркивали белокожесть Кэтэ, которая резко контрастировала с кондовой смуглотой всех Джугашвили.

И вот эта ее полуяркость, умеющая уводить в смущение застенчивость как бы сразу же определили, что в их будущем доме навсегда поселятся два одиночества.

– Можно, я тебя буду звать голубкой? – спросил Бесо после того, как молодые осознали, что теперь принадлежат друг другу.

– Естественно, – ответила. Кэтэ. – Ежели бы я тянула на орлицу, то ты нашел бы другую.

Бесо подержал на лице ту ухмыль, с которой, видимо, творил все свои необузданные дела его дед заза, и укутался в молчание, как в бурку, в пору, когда повеет откуда-то далеко некавказским свежачком.

О том, что ее ожидает всю дальнейшую жизнь, Кэтэ поняла уже на свадьбе. Она вдруг увидела, что местные сапожники, которые по старой грузинской привычке старались восхищаться друг другом, о Бесо не говорили ни слова. Они просто признавали, что он есть и не более того, и кривоватая ухмылка, которую он порой еще больше казнил неким тиком, не сходила с его лица.

Вспомнился ей и несколько двусмысленный тост, который произнес ее сосед Вано Беладзе:

– Давайте выпьем за то, чтобы в доме новобрачных радость не перемежалась слезами, как и несчастье горем.

Кэтэ чуть приломила губку. Ей стало ясно, что поселяне уже определили ее дальнейшую судьбу и, прочитав про себя некую молитву, призвала душу к смирению, а сердце к терпению.

Сам же Бесо сидел подле своей невесты и простодушно мрачно пил.

Только один раз он произнес:

– Заманили голубку в чужую халупку!

И тут явился он – Шавла Кацадзе. Со скрипочкой, которая особенно мелко смотрелась в его огромных ладонях. Бесо, кажется, не достигал и половины этого гиганта.

И когда взвилась визгливая мелодия, змеей, прошивая слитные голоса еще не успевших осоловеть мужчин, и был брошен гортанный, загнанно пустынный голосишко Бесо. Он кричал, как раненый шакал. Кричал что-то неразборчивое, вернее, нечленораздельное. И первыми умерли под его немощным напоротом голоса, потом, завившись в некую мертвую петлю, углохла молодая скрипка.