А меня потом долго ели угрызения, что я не проникся всем тем ожидаемым, что должно было уготовить мне то посещение.

Итак, разделим сон и явь на те составные, которые, надеюсь, подтвердят мои «устремления на притязания», как мной неожиданно сказалось, и как бы дадут право вторгнуться в тот мир, который долго был за семью печатями, а теперь стал привлекать чуть ли не каждого своей ничем не грозящей доступностью.

На этот раз Сталин увиделся мне более «вождистее», что ли. Он вел какое-то совещание, и, может, та самая оса, с которой я сравнил свой пионерский взор, летала у его переносья, как мне казалось, собираясь ужалить в глаз. И все, кто присутствовал на том сборище, гонялись за ней по всему кабинету. А он, покуривая трубку, подрезонивал:

– Что-то ты совсем затяжелел, Никита!

И Хрущев с новой прытью кидался подпрыгивать, чтобы убить своей шляпой осу на высоко расположенном окне.

Осу застрелил из пистолета Берия.

И когда она, свалившись с потолка, упала на стол Сталина, то оказалось, что это вовсе не оса, а некий жук, на спинке которого был оттиснут двуглавый орел.

И тут кто-то, кажется, Молотов, спросил:

– А правильно в свое время расстреляли царскую семью?

Сталин – скрипуче, – словно уже стал памятником и переживал окостенелость сочленений, повернулся и ответил:

– Ежели бы на сей день царь был живой, мы бы были уже мертвыми.

И некий холодок, вернее, сквозняк, прошел по кабинету. Словно где-то рядом разверзлась могила и, совсем по-бегемотьи, зевнула. И именно в эту пору я проснулся, неожиданно открыв для себя, что не помню, кто и – главное – когда расправился с царской семьей.

Я долго тогда жил под впечатлением того сна. И всякая оса (а дело было в арбузное время) наводила меня на новые и новые воспоминания о нем.

На службе я познакомился с двумя горийцами – Владимиром Хубулашвили и Автондилом Таганидзе. И как-то так случилось, что о Сталине они старались не рассказывать ничего того, что выходило за рамки уже известного. А однажды неожиданно заспорили. И предметом их несогласки был вопрос, конечно же, не влияющий на мировую политику. Владимир говорил, что Сталин приезжал погостить к матери в Гори, а Автондил из бушлата ломился, утверждая, что Иосиф Виссарионович и глаз туда не казал.

И вот этот спор как бы распаял их воспоминания о семье Джугашвили. И они стали пичкать такими подробностями, что у меня, сказать по-казачьи, загривок задымился. Причем, оставшись отдельно один от другого, Хубулашвили и Таганидзе утверждали, что чуть ли не являются родственниками Сталину.

Только много позже я узнаю, что они к Гори не имели ни малейшего касательства. Просто в ту пору каждый грузин пытался представить себя земляком великого человека.

И хотя мои сослуживцы, как мне казалось, наговорили много разной ерунды, именно их «воспоминания» побудили меня в свое время обострить себя для разработки этой темы. Так, на всякий случай, еще без мысли, что когда-то замахнусь на дерзость написать о легенде моего поколения.

В ту пору было модным при каждой воинской части, в том числе и корабле, иметь так называемое подсобное хозяйство. Было такое и у нас где-то возле Качи. И там я услышал байку, что туда, то есть в летное училище, приезжал товарищ Сталин и когда увидел там особую комнату, оборудованную для его сына Василия, то страшно возмутился и приказал поместить его в обыкновенные казарменные условия.

И вот, видимо, под впечатлением этой байки, я и увидел во сне Сталина.

На этот раз он шел среди виноградника, попыхивая трубкой, и читал стихи.

Я не помню тех строк, что донеслись до моего уха. Только видел, как в знак какого-то особого силлабизма он подкивыивал себе, так и не возгоревшейся для раскурева, трубкой.

Я крался за ним следом и боялся, что он, обернувшись, увидит меня и, как мне казалось, заставит читать свои стихи.

Но он не обернулся.

Больше того, он как бы превратился в виноградный куст, который особняком стоял посередине деляны и в его недрах попискивала какая-то птичка.

Тот сон мне помнился дольше других хотя бы потому, что – чуть позже – я узнал, что в юности товарищ Сталин в самом деле писал стихи и некоторые из них даже достигли прилюдной участи, то есть были напечатаны.

Я не знаю, почему этот обладатель тихого голоса попросил именно меня остаться после занятий городского литобъединения. Почему я безымянно обошелся с незнакомцем? Да потому что, не кокетничая, действительно не знал, кто это такой. Хотя все вокруг на него заискивающе смотрели и явно рассчитывали на некое внимание с его стороны.

– Вы из самого Сталинграда? – спросил он меня, и вот это – нашенское – слово «самого», точнее сказать, «самово», как бы разом приблизило его ко мне. Тем более он далее сказал:

– Наверно, думали, что от развалин и руин у нас взором отдохнете. А тут то же, что и у вас.

Так состоялось мое знакомство с писателем Петром Андреевичем Павленко.

И вот тут-то я узнал о Сталине такое, что долго носил спазм в горле. Оказалось, Иосиф Виссарионович не просто был книгочей, он читал верстку еще неизданных книг.

Именно Петр Андреевич рассказал мне о том, как благодаря своему роману «Счастье» обрел его в буквальном смысле, став самим вхожим к Сталину писателем. И это именно ему вождь поручил написать сценарии к фильмам «Клятва» и «Падение Берлина».

Это был еще один шаг к осмыслению противоречивой личности Сталина.

Как я думал противоречивой, а на самом деле все, что он ни делал и ни совершал, умещалось в рамки необходимости, диктовавшей свои неумолимые условия.

И во всем этом можно разобраться только тогда, когда соберется обширный материал для романа и люди, о которых захочется рассказать, оживут и начнут творить историю, которую, как у нас заведено, можно безнаказанно и пристрастно судить.

В канун, не помню какого по счету, дня рождения Сталина, я увидел его во сне наиболее ярко, что ли. На этот раз Иосиф Виссарионович, по возрасту довольно молодой и, как мне известно, в ту пору прозывавшийся Кобой, допрашивал пленного офицера.

Офицер был «киношный», то есть такой, каким обычно белые показывались в фильмах. И говорил он набором затасканных фраз, а Коба – сама вежливость – его вопрошал:

– Значит, вы считаете, что мы не только коммунизм, но и социализм не построим?

– Да, – отважно (явно выходя за рамки сценария) сказал офицер. – Вам этого не удастся. И все дело в том, что русский народ ленив и безынициативен. Он ждет, чтобы его накормили за счет пусть и собственной, но крови. Ведь ему милее воевать, чем пахать.

И Коба ему сказал:

– Хотите пари?

– Вы мне на тот свет нарочного пришлете? – иронично спросил штабс-капитан.

– Нет! – ответил Коба. – Я вас отпущу. А лет этак через двадцать давайте встретимся…

Я проснулся раньше, чем они ударили по рукам. И потому доподлинно не знаю, состоялось пари или нет. Но разговор в памяти остался. Потому когда Хрущев заявил, что наше поколение будет жить при коммунизме и даже указал двадцатилетний срок, я вспомнил этот сон и иронически усмехнулся. Видимо, той самой контрреволюционной ухмылкой, которую пытался унести в могилу неведомый мне штабс-капитан.

Один раз, как казалось, мне безумно повезло. На мою душу перепала путевка в санаторий «Красное знамя», что в Мисхоре, или Алупке, как правильно считать территориальную принадлежность этого курорта. Так вот этот санаторий был здравницей самого ЦК.

Ну а поскольку солнце там было совсем обычное и море тоже, то вскоре, обнаглев, я стал проникать в те уголки, которые были огорожены предотвращающей проникновения сеткой. И однажды столкнулся с каким-то старичком, что одиноко сидел под образующим тень грибком.