– Может, он, – Отар кивнул в сторону Сосо, который, делая вид, что совершенно не слышит, о чем говорят взрослые, старательно протирал ножки у стола.

И, вздохнув, Отар произнес:

– И, в конечном счете, все это втечет в затхлый, поросший неживыми водорослями пруд старости, гордящейся только тем, что правдоподобно может отразить все то, что ненароком окажется на его берегу.

Учителя надолго умолкли, а Сосо подумал: ну почему тут, в духовном училище, где все должно быть пропитано проповедями и словом Божьим, произносятся такие мирские, а, порой, и кощунственные речи. И они как бы вымывают из учеников то прилежание, которое должно жить в каждой складке портьер.

И только он об этом подумал, как на пороге канцелярии возник Дмитрий Хахуташвили.

Этого преподавателя ненавидели все поголовно, и даже, видимо, не только одни ученики.

Коротко глянув на расположившихся в креслах своих собратьев, он строго спросил Сосо:

– А ты что тут делаешь?

– Убираю, – ответил он.

– Ну а теперь – убирайся! – крикнул Хахуташвили так, словно этот свой приказ уже повторил по меньшей мере дважды.

Сосо свернул в несколько сгибов тряпку, прошелся носом возле того кресла, которое пахло мастерской Гиви Ствилии, и только после этого направился к выходу.

– Никакой дисциплины нет! – взбушевал Дмитрий, не то жалуясь тем, кто очутились подле него, не то сообщая – отдельно – Сургуладзе, как смотрителю училищ и, естественно, горевшим желанием, чтобы везде был не только надлежащий лоск, но и безукоризненный порядок.

Сосо вышел на улицу и вдруг ощутил, что совершенно не хочет идти домой. Ему как-то уютно было среди взрослых, которые считали его если не истуканом, то таким «тёмцем», что могли, как ему казалось, дальше снизойти до более интимных откровений. А вот как раз их-то очень любил Сосо. Они в нем, как он считал, раньше времени воспитывали взрослость.

Выбрав себе место поукромнее, Сосо расположился было еще какое-то время – мысленно – побыть с теми двумя. Вернее, на ту минуту, с тремя, как тут же был казнен возгласом Хатуташвили:

– А ты чего не идешь домой?

И, чуть прилезвиев глаза, зловеще вопросил:

– Шпионишь?

И прежде, чем Сосо успел что-либо сказать, сгреб его в свои объятья и поволок в учительскую.

– Если вы, господа, – сказал от порога, – позволили себе какие-либо вольности, вот этот юный соглядатай явно все зафиксировал, чтобы разнести по всему Гори.

– Да… – начал было Топчиашвили, но Сургуладзе его перебил:

– Отпустите ребенка. У него такие искренние и честные глаза.

Этого смотрителя училища почему-то все звали только по фамилии – Беляев.

Может, отчасти оттого, что он был русским.

У Беляева была привычка обязательно куда-нибудь водить воспитанников. Он так и говорил:

– На воле мыслится вольготнее, чем в каком-либо другом месте.

И еще одно отличало Беляева, он редко говорил что-либо из божественных писаний. Но всегда переплетал свою речь высказываниями великих.

– Не помню кто, утверждал, – сказал он, когда они вышли, чтобы направиться в Пещерный город, куда – во время каникул – почти все ребятишки Гори бегали по нескольку раз на день. – «Дайте мне неправедную злобу, а осудительные слова всегда найдутся».

Он дал ребятам время, чтобы сколько-то вникнуть в эту фразу, потом продолжил:

– Самое большое человеческое упущение в том, что мы во что бы то ни стало стараемся оправдать свои поступки. Хотя где-то в глубине души знаем, что не правы. Но что-то едкое заставляет нас отстаивать прикипевшую к душе ложность.

Он замолчал, отчасти, может, оттого, что желал услышать какие-то возражения или, наоборот, поддакивания. Но все, полупотупясь, брели к Пещерному городу.

И вот уже когда казалось, что разговор на эту тему так и иссякнет, Сосо неожиданно спросил:

– А откуда берутся враги?

Беляев мягко пожевал губами. Он не любил лепить ответами сплеча, потому довольно вкрадчиво произнес:

– Есть два вида врагов – внешние и внутренние.

– Ну те, что нападают, понятно, – подал голос Петр Капанадзе. – А вот те, кто жалят исподтишка, как они таковыми становятся?

– Как-то Плиний Младший сказал, – произнес Беляев: – «Честную душу сдерживает совестливость, а негодяй крепнет от своей дерзости».

– Здорово сказано! – воскликнул Михаил Церадзе.

– Так вот люди, – задумчиво заговорил Беляев, – делятся на тех, у кого совесть есть, и на тех, у кого она отсутствует. И последние, чтобы хоть как-то утвердиться в собственных глазах, начинают творить разные пакости и, в конечном счете, вырождаются во врагов. То есть в тех, кто не способен воспринимать ближнего равным себе. Ему почему-то кажется, что он во всем превзошел окружающих. Или, во всяком случае, сравнялся с ними. А в душе-то он отлично знает, что гадок и низок и что его место вдали от тех, кто способен на поступок.

Ребята слушали внимательно. Гриша Глурджидзе даже перестал шурудить рукой в кармане, где у него постоянно находилась маленькая черепашка.

– Я знал одного, – продолжил Беляев, – как мне казалось, хорошего человека, многие года мы друг другу довольно прелестно улыбались. И вдруг однажды, узнав, что меня взяли на работу к вам в училище, он меня возненавидел. И стал моим врагом.

Он передохнул.

– Спрашивается, почему? Ведь на здравые мозги вряд ли можно понять, в чем именно дело. И как-то он мне, правда, не очень трезвый, но сказал: «Ты не хочешь, а у тебя получается, я же могу, но ничего не выходит».

– А при чем тут вы? – вскричал Сосо.

– Вот именно! Если бы он, скажем, предупредил меня, сказав, что хочет занять освободившееся место, я бы никогда не встал на его пути.

Они долго шли молча, потом Сосо произнес:

– Ну и что делать с такими людьми?

– Терпеть их хотя бы из великодушия, – ответил Беляев. – Ведь это не столько их вина, сколько беда.

– А мне кажется, – задумчиво произнес Сосо, – враг не имеет права на снисхождение.

– Но ведь христианские заповеди гласят… – начал было Капанадзе, но Сосо его перебил:

– По заповедям жил только один Господь!

Беляев, как это делал всегда, в спор по-настоящему не встревал, он только сказал:

– От непонимания другого сам мудрее не станешь.

И Сосо передернул плечами, словно ему за воротник кто-то пытался пустить ужа.

И тут он вдруг остановился и предложил:

– Давайте в криви сыграем?

И все разъялись на пары, упруго встав друг против друга, потому как бокс, считается у мальчишек, вызывает не только собственное потешание, но и постороннее зрелево.

Беляев отошел в сторонку и, прислонясь к дерву, потеребливал в руках палый уже листик.

Ему, конечно, было ведомо, что хоть бокс этот сугубо полюбовный, все равно означится главная причина, почему вдруг вздумали ребята подраться.

А все дело в том, что Гори был как бы поделен на два поселения – на то, что было вверху, где, кстати, проживал и Сосо, и на то, что находилось внизу. Там обретались люди более состоятельные, даже богатые.

И вот верхняки из года в год работали на тех, кто жил внизу. И в саду копались, и в огороде, и по дому убирали. Словом, злоба на то, что у нижняков более сыто устроена жизнь, жила почти в каждой «верхнезаветной» душе.

И, естественно, в Сосо тоже.

Ему почему-то особенно не нравился Жирняк. Этакий, не сказать что толстый, но весьма упитанный мальчик, имеющий привычку постоянно что-то жевать.

Звали его Самуил Хухашвили.

И, может, еще по одной причине Сосо питал неприязнь к этому увальню, он был почти однофамилец учителю Хахуташвили, который в прошлый раз так грубо и беззастенчиво обошелся с Сосо, когда тот, собственно, не собирался сотворить что-то несусветное.

Самуил пах свежими пряниками.

И один из них, видимо, перед тем, как изготовиться к драке, дожевывал.

– Ты знаешь, что я из тебя нынче сделаю? – нагло вопросил Жирняк.