И хотя, в общем-то, Сосо был на стороне казака. Все же у того было некое оправдание, потому как он был явно послуживший, а офицер совсем мальчишка, тем не менее дисциплина прежде всего, без нее не бывает армии. Потому он, как и тогда, сейчас выструнился спиной, словно ему тоже надо выходить на дуэль и отстаивать свою честь.

– Мужчины всегда найдут себе причину, чтобы подставить лоб под пулю, – тем временем сказала Кэтэ. – Вон Пушкина тоже из-за женщины извели.

– Там другое дело, – не согласился пришелец. – Говорят, интриги большую роль сыграли.

– Интриги… – проворчала мать. – С жиру все это. Если бы настоящая работа у каждого была, то рад месту был бы. А то так и ищут приключений на свою биографию.

Сосо остро глянул на мать. Именно так говорит Яков Эгнаташвили. И вообще многое она перенимает у этих евреев. Особенно у Ханы. Того гляди, и картавить начнет, как та, или зельево пахнуть чесноком.

Сейчас же Сосо не сводил взора с матери. Она так и сидела с завлажненными глазами, устремленная в какую-то свою думу. И он хотел угадать, о чем же именно она теперь размышляет. Может, о непутевости того же Пушкина, о которой столько всего понаговорено, или о судьбе Лермонтова, сжегшего себя ни за что ни про что из-за неосторожного, но ставшего роковым слова.

Сосо давно уже заметил, что мать его не так проста, как о ней говорят и судят некоторые из соседей. Вот уж у кого у кого, а у нее наверняка душа работает и картины, о которых говорил Странник, возникают одна за другой. Вон как ярчеют и притухают ее глаза, когда она смотрит в одну точку.

И когда Сосо думал, что речь об отце за их столом больше не возобновится, Странник неожиданно сказал:

– Ну и воздали они ему там. Две недели синяки не отухали.

– Кто и где? – быстро спросила мать.

– Армяне. На заводе Адельханова.

За столом наступило молчание, и вдруг его неожиданно разрубил вопрос пришельца, с которым он обратился к Сосо:

– Ты бы постоял за своего отца?

Мать глянула на Сосо остро, словно сбрила ответ раньше, чем он родился, потому тот произнес что-то далеко неопределенно, на что гость сказал:

– Он так и говорил – сын ему совсем чужой.

У Сосо взбугрились желваки. И ежели бы он считал себя за столом главным, то тут же вытурил бы из дома Странника. Но мать посушела взором и произнесла довольно жестко:

– Господь ему судья и защитник. Раз он распорядился, чтобы так произошло, стало быть, тому и быть.

И перекрестилась.

– Удивительная вы женщина, – сказал пришелец, неожиданно начав величать ее на «вы».

Сосо никогда не думал, что его может увлечь учеба. Все его друзья относились к занятиям, можно сказать, не очень серьезно.

Правда, Петр Капанадзе особо это не выпячивал. А другие даже говаривали:

– Зря мы время теряем, вот пошли бы по коммерческой части.

Сосо же рассуждал иначе:

– Я знаю, мать спит и видит меня священником. И, может, в конечном счете, я им и стану. Но ежели жизнь моя как-то переменится, я могу твердо сказать, что в духовном училище дурака не валял и ухватил то, что только мог.

Особенно его интересовало в ту пору все, что когда-то нарисовали о житие святых древние.

– Это все пришло не просто так, – говорил Беляев. – Им были видения. А так откуда бы были известны лики святых?

Беляев хорошо рисовал и потому, возвернувшись с поломничества на Кипр, привез из города Какопетрия рисунок фрески, изображающей «Воскрешение Лазаря».

Кто такой был Лазарь, Сосо уже знал. Ведал он, и как тот умер, был запеленут в белые одежды, положен в гроб. Но Спаситель после четырех дней пребывания Лазаря мертвым решил его воскресить. И на фреске как раз изображен тот самый миг, когда на лицах всех, что там находится, возникло столько недоумения и восторга, что невольно пробегают мурашки по телу.

И еще одно нравилось Сосо. Это пение в церковном хоре. Когда собственного голоса не слышишь. Кажется, просто продолжается твое дыхание и мелодия сама льется и по ней ладьями, вернее, стругами плывут те единственные слова, от которых сердце делается чище, а душа милосердней.

И еще.

Беляев надоумил его не просто читать Псалтырь без участия какой-то системы. А выбрать то, что необходимо, скажем, в обиходе. Например, если душу ест подавленность, то нужно отыскать тридцать третий псалом и там прочитать, лучше всего наедине и в полном покое, все, что там написано.

Нынче, как показалось Сосо, он оказался в беде.

Хотя, коли пристальнее все разобрать, беды-то большой вроде бы не случилось. Но утром к ним зашел один из братовьев Наибовых Мешкур и сказал:

– Отец твой Бесо мне должен остался.

Сосо передернул плечами.

– А при чем тут я? – вопросил. – Отец не маленький, чтобы за него отвечали посторонние.

Мешкур преломил бровь и так держал ее до той поры, пока дым, который он выпустил из чубука, не просквозил мимо глаза, не вознесясь к потолку. Табак у него был сладимо-горьковат.

– Я считал тебя, – сказал золототорговец, – не только смышленым, но и добрым. Что же ты портишь о себе сразу два моих мнения?

– Я ничего не порчу! – ответил Сосо. – Но считаю, что отец сам должен рассчитываться по долгам.

Теперь встормошилась вторая бровь Наибова, и он тихо произнес:

– Ну что ж, – тогда я пришлю сюда Святого Духа.

Сосо замер.

Святым Духом прозывали горийского громилу, который мог одним ударом кулака свалить буйвола.

Во всех драках, в которых участвует Святой Дух, все кончается смертоубийством.

– Ну откуда я возьму денег? – взмоленно воскликнул Сосо.

– А речь идет о плате иного рода, – начал Мешкур, и Сосо еще больше обомлел, думая, что Наибов хочет сотворить с ним что-то несусветное как с мальчиком. Ибо, как идет молва, все трое братовьев на это весьма падки.

Но Мешкур предложил другое.

– Ты должен петь возле меня на базаре, – сказал Наибов.

– Что именно? – поинтересовался Сосо.

– Да что хочешь. Хоть псалмы…

Сосо понимал, что это кощунство. Но глаза Наибова смотрели с пепеляющим восторгом, ибо он уже понимал, что мальчишка сломлен и дело только времени, чтобы тот покорился до полной подчиненности.

– Ладно! – сказал Сосо. – Но я обо всем этом должен сказать матери.

– Как хочешь, – пожал плечами золототорговец. – Только завтра я тебя жду около семи.

– А как же занятия? – спросил Сосо. – Ведь у меня с утра закон Божий.

– Сейчас твой закон – это я, – хмыкнул Мешкур и вышел из дома.

И вот сейчас Сосо, раскрыв псалом семнадцатый, громковато читал в тишине:

– Возлюблю тебя. Господи, крепость моя!

Он переглотнул и продолжил:

– Господь твердыня моя и прибежище мое, избавитель мой. Бог мой, – скала моя; на Него я уповаю; щит мой, рог спасения моего и убежище мое.

Сосо еще переглотил. Потом сходил к кувшину и – прямо через край – напился воды.

– Объяли меня муки смертные, – продолжал он читать, – и потоки беззакония устрашили меня.

Он не понял, что съело его голос. Но он сперва сошел с верхов, взбасился, потом и совсем иссяк на каком-то томительнотяжелом слове, которое, однако, не сказалось.

И только вымолчавшись, а может, и приготовившись читать дальше, Сосо вдруг почувствовал в себе некую силу непротивления.

Он закрыл Псалтырь и коротко глянул на лик Спасителя. И не увидел всегдашнего выражения, которое призывало к кротости. Кажется, черты Бога несколько огрубели, налились более человеческим, нежели святым мужеством.

– Прости меня грешного! – вознес Сосо ко лбу едва сведенные в щепоть пальцы.

Он спустился в подвал. Пахло мышами. Вернее, теснотой, которая там царила, хотя ежели попристальней присмотреться, тут было намного просторнее, чем вверху. Но там скученность предметов имела устойчивый характер, а сюда все никчемное свалили только последнее время, когда – от бури – рухнул стоящий посередине двора сарай.