Он подошел к окну.

Увидел воробьев.

Обсидевшись, они скоро не улетают. Вспорхи на предмет мыка делают. И не больше. И потому любая ветка от их шевеления сатанеет.

И Володя неожиданно изрек, видимо, то, что тяготило его душу:

– События лучше не торопить. Тогда они наступают неожиданно.

Стук в дверь раздался какой-то вкрадчивый.

Грешным делом, Володя думал, что это к нему пришел тот станичник с увертливыми глазами.

Но на пороге возникли те, кого он надеялся вскорости увидеть, хотя и не ждал.

– Владимир Ильич Ульянов? – спросил один из вошедших и протянул ему некий листок, написанной на гербовой бумаге.

– Ознакомьтесь, – сказал.

А чего там знакомиться. Было уже ясно, что это ордер на арест.

– Вы мне можете сформулировать, за что я подвергаюсь аресту? – спросил Ульянов.

– Вам об этом скажут в участке, – произнес тот, что показывал ему ордер.

– А на каком основании я арестован? – опять – нарывуче вопросил Ульянов.

– Вы собирайтесь, голубчик! – почти по-отечески сказал старший из вошедших.

И Володя не стал их задерживать.

Володя Ульянов уже заметил, что самым грандиозным состоянием любой реки является ледоход.

Он как бы свергает с престола зиму, но вместе с тем показывает величие, которым она обладала, пока не рухнула под напором темных, вернее, мутных сил обезумевшей воды.

С грустью, кажется Володе, зиму провожают все же те, кого она в свое время вытеснила от родных гнездовий, – это грачи.

Вон как они раскаркались, провожая торосящиеся или плывущие крыги.

А некоторые, все в знак той-то любви, садились на льдины, торжественно вышагивали на них, а потом, с тем же карком, поднимались в воздух и прощально махали им крылом.

Вороны к реке относились если не сдержанно, то уж, во всяком случае, без восторга.

Только заметив что-либо сугубо напоминающее бросовую еду, они летели в том направлении, где она им приблиснилась и, увидев вблизи, что это что-то из другого свойства, разочарованно поигрывая голосом, возвращались к берегу, где еще долго с недовольным видом озирались кругом.

А сороки хоть и не в массовом порядке, но пытались перелететь ту же Волгу в пору, когда на ней шутоломился ледоход.

Что их надирало оказаться на той стороне, никто, наверно, объяснить не мог. А вот тянуло испытать себя на храбрость, хоть убей.

Но нынче бить ни грачей, ни ворон, а тем более сорок никто не собирался. Потому как почти вольготно пахло весной, то есть оттаявшей землей, обнажившейся озимой зеленью, даже отволглой паутиной, в эту пору пахнущей прахом будущего.

Володя спустился к самой воде. Поднял ивовый прутик и, разломив его на две неравные части, стал поочередно подносить к носу: нюхал.

И вот что удивительно, находил разницу между тем, как пах прутик тот, что оказался длиннее, с тем, что был короче.

Володя пошел вдоль ледохода, размышляя о превратностях стихии, как вдруг услышал за собой цокот копыт.

Обернулся.

Прямо на него двигалась стайка всадников.

Еще издали, больше, наверно, по посадке, чем по форме, он определил – казаки.

Казаки было уже совсем проскакали мимо, как вдруг один из них, круто вертанув коня, спешился прямо у ног Владимира.

– Не узнаете? – спросил.

Конь дышал ему в шею.

– Герасимов? – вырвалось у Володи.

– Нет! – как показалось Ульянову, печально ответил казак. – Теперь уже Генералов.

– Тоже отчислили? – быстро спросил Ульянов, стрижа, вернее, почти кося взором по ладности, которой обладала казачья форма.

– Нет, все случилось банально просто.

И Володя почти угадал, хотя и не произнес это вслух.

– Умер дядя, – продолжил Генералов, – вернее, утонул в Дону. Вот так – на провесне.

– Платить стало нечем? – вопросом подсказал Ульянов, заметив некую заминку в рассказе бывшего однокашника.

– Ранее этого кто-то расстарался, да и шлепнул, что я учусь под чужой фамилией.

– Ну и…

– Тебя секли?

– Нет, пороли.

– А чем это битие друг от друга отличается?

– Секут казаки первой или второй очереди. А порют, как правило, старики из слабосильной команды.

Они двинулись вдоль берега, и конь, который, кстати, не был даже взнуздан, покорно следовал за ними. Причем только чуть приотстав.

– А что из себя представляет казачество? – вдруг спросил Ульянов.

– Грусть с тоской пополам, – невесело ответил Генералов.

– Значит, плохо быть казаком? – Ульянов заглянул Генералову в самые глаза. – А Лев Толстой-то вон как вас боготворит.

– Да говорят о нас многие. Вот только понять никто не хочет.

– Чего именно?

– Да то, что нельзя коня двадцать лет в упряжи держать. Рекрут вон свое отбыл, и вольный… – он рассмеялся, – казак.

Генералов вздохнул.

– Воли у нас нет. Причем никакой. Сплошная тупость. И недоучки.

Он еще какое-то время помолчал, а потом заговорил вновь:

– И вообще среди нас столько разной сволочи наплодилось. И все норовят из тебя душу вытрясти, а ее прахом раны свои посыпать.

– Ну и кого ты под сволочью подразумеваешь? – спросил Владимир.

– Тех, кто пытаются унизить того, кто им непонятен.

– А может быть, неприятен?

– Кто их знает. Но только уж больно муторно, когда тебе постоянно дают понять, что ты человек войны и ни на что больше не способен, как махать шашкой вперемежку с плеткой.

Он, как давеча Ульянов, поднял прутик и разломил его пополам. Только на две равные части. И не стал нюхать, как то делал Владимир, а пожевал. И, отплюнувшись, произнес:

– Мне один еврей говорил: «Я бы даже в клозете утонул, лишь бы в историю войти».

– Ваша фамилия вошла в историю, – на поддразноте произнес Ульянов.

– Как и ваша тоже, – в тон ему ответил Генералов. – Вон Екатерину Вторую зовут Великой. А в чем это велчие? В том, что мужиков на себе целый полк перевидела? Или что простой люд изводила, как только могла? Да и к власти пришла нахально.

Владимир остановился.

– А ведь как хорошо сказано – «нахально». Наверно, так и нужно брать в свои руки власть.

А Генералов уже переключился на другое.

– Вон смотри, – указал он на коня. – Смирный, хошь куй, хошь пляши. Но это смирение от него добывалось годами. И не ради покорности. А чтобы хозяина своего понимал лучше, чем самого себя.

Конь постриг ушами. И веками чуть притенил глаза.

– Слабину никому нельзя давать, – продолжил Генералов.

– А как же демократия? – поинтересовался Владимир.

– Это разновидность мечты, близкой к царствию Небесному. У каждого человека прежде мерзость на роду написана, а потом все остальное.

– Прямо у каждого? – чуть сощурился Ульянов.

– Без исключения.

– И чем это объяснить?

– Самой людской природой.

Ведь посмотри, чего происходит. Что обузданием сейчас заведует? Ну, прежде всего, вера. То есть, религия. Ну пусть не всех, но многих она в узде держит.

Ну там еще воспитание и образование тоже.

А остальные, те, в ком темь-тьменская гуляет, как опара в квашне, чего им делать?

Вот почему сейчас на рабочий класс все уповают. Потому как он более всего при безделии состоит. Отработал свои часы и пошел валять дурака. Тут, конечно, и о революции мысли придут, чтобы того же царя если не турнуть, то грохнуть.

У Володи по лицу пробежала болезненная гримаска.

– А что поделаешь. – заметив это, продолжил Генералов, – так оно и есть. Тот, кто наработается до потери сознания, ему не до политики.

Вот почему к ней сейчас евреи поприлипли? Да потому, что они сроду тяжело не работали и всегда или дурака валяли, или русских обалдуев объегоривали. Им кажется, что все мы ивановы да ма́рьины.

Он едва сбил горячность, как она уже через минуту подхватила его вновь.

– Страшнее всего недоучки. Не обладая знаниями, они до ломоты души стараются унизить тех, кто хоть что-то, но умеет.