– Это – моя свадьба! – вскричал Бесо, когда тишина сколько-то устоялась.

– Так мы ее в бешмет не заворачиваем и с собой не уносим, – ответил ему на это сосед Кэтэ Гоги Асатиани.

– Я не хочу, – чуть придрагивая одновременно в коленках и гортани, произнес Бесо, – чтобы на моей свадьбе пели и плясали как черти в аду.

И веселье опало, как опадают листья с дерева, когда его достигает носимый холод северный ветер, равно как пожух взором и сам жених, который, заострившись локтями, орлил над столом и мрачно, почти без останову, пил.

По чувству их трудно было разделить на две половины. Наверно, все же чувствовали они одно и то же. Она, как бесприданница и почти сирота, переживала ущербность от ощущения беспомощности перед тем, что наступило. Ведь предстояло сбыть то, что принято называть замужеством. Он, нахватавшийся всего мерзкого еще на кожевенном заводе Адельханова там, в Тифлисе, считал, что недостаточно жестко повел себя с той самой поры, когда встретил свою избранницу на берегу Куры. Нужно было произвести впечатление чем-то другим, нежели благое расположение к неизвестной красавице. Вон тот же Гоги Асатиани умеет ходить на руках, при этом свистя, как соловей-разбойник.

А свадьба тем временем шла. И рядом бубнили два неизвестных ему полустарца, один из которых вырядился в красный, почти кровавый шарф.

– В измене каждый получает то, что заслужил, – говорил он. – Один – огорчения, даже разочарования. Другой, или другая, радость, что она так кратковременна.

Бесо взбугрел жалваками.

Отлученный от скрипки, Кацадзе стал что-то говорить о правоверных евреях, и все – как бы ненароком, – но оборотились в сторону Бесо. Вроде кому-то нужно было непременно знать, каким образом эту речь воспримет он, как всем стало понятно, главный на этой свадьбе, ее, если так можно выразиться, не только устроитель и создатель. Ведь ежели бы он не приехал в Гори и не снизошел…

Именно так он стал думать обо всем, что натворил в последнюю минуту. Ибо свадьба казалась ему неким шкодством, что ли, не очень серьезным прокудным предприятием.

Ему подлили в бокал чачи. И он ее, не поморщившись, выпил.

И вновь задурнел глазами, как бы выискивая того, на ком можно было сорвать злость.

И гигант Кацадзе, мимо которого пулей просвистел взор Бесо, не прощаясь, ушел, почему-то забыв или оставив на память свою скрипочку.

И тут она оказалась в руках Бесо. И все увидели, что она неимоверной большини в его миниатюрных ладонях.

Он тронул одну струну, потом вторую. Попробовал приладить звук к звону стакана и, когда у него этого не получилось, не размахиваясь, лупанул скрипкой о край стола. Она взойкнула и захрипатила оборванными струнами.

Бесо огневел глазами.

Видимо, так будет в его семье со всяким, кто попытается плясать не под его дудку.

Он отухал медленно, и вместе с ним сбывала веселье роскошно было заквашенная грузинская свадьба.

Люди уходили, не попрощавшись.

И ему почему-то вспомнился еще один еврей, рядом с которым приходилось жить в Тифлисе. Тот любил покупать какие-либо безделушки. И вот приобретя, скажем, точенного из слоновой кости слоника, он долго нянчил его в руках, как говорил, «вживал в обиход».

Бесо даже невесту, которая вот-вот станет женой, не будет вживать в обиход. Она останется вещью, до которой он снизошел, поздно поняв, что ее забыл ранее тут квартировавший постоялец.

И потому он напрочь отринул тех, кто пожелали было ему добра и удачи. Ибо уже – царил. Правил. Возвышался. Недаром его безмолвного напора не выдержал гигант Кацадзе.

А званый вечер тем временем подходил к концу, и тот же красношарфец неведомо зачем прочел такие строки:

Бесо не очень разбирался в поэзии. Вернее, совсем не знал что это такое. Но намек в стихах его не столько насторожил и озаботил, сколько обозлил. И он, коротко поднявшись, ни с того ни с сего залепил пощечину незадачливому декламатору.

Их не разнимали. Вернее, в этом не было необходимости. Потому как вместе с так называемым ударом Бесо свалился под стол. И вот оттуда-то его вызволять пришлось уже Кэтэ.

В ее объятьях он казался той самой скрипкой, которая им была порушена чуть раньше.

А красношарфец, растирая едва ушибленную щеку, произнес:

– Вот через чего у нас идет нравственное преображение общества.

Ему никто не ответил. Ибо тот, с кем он до этого говорил о превратностях измены, трусливо притворился спящим прямо за столом.

Словом, свадьба свернула саван, как кто-то удачно пошутил. Ибо все понимали, был нарушен кодекс поведения.

Но никто не корил того, кто их сюда созвал. Больше примирительно буркали и направлялись к выходу.

И вот когда почти все разошлись, Бесо неожиданно воспрял, сперва взором, а потом и телом, и произнес:

– А мы еще пить будем!

И сам налил себе чачи.

Но они уже наметились – линии противостояния, – которые будут преследовать их всю совместную жизнь.

А пока дом, в котором прошла свадьба, как бы переваривал ту несъедобность, которая попала в его чрево. И костью в горле, конечно, был он, Бесо, липовый хозяин того, чего нет.

– Ну что, жена? – обратился он к Кэтэ. И ржавело засмеялся. То есть скрипуче, и, поднявшись, приказал:

– Пошли спать!

Она не почувствовала первой женской боли, ибо душевная боль давно пересилила боль телесную.

А утром, словно усопшего в ее доме человека, она похоронила на подворье порушенную Бесо скрипку, взяв на память себе одну из ее струн.

Цыновка крупного плетева лежала у его ног. Бесо только что – за сколь времени – вымылся в бане и теперь переживал пору непривычной чистоты. По улице прошли два пузатеньких старичка с увесистыми носами. Один из них отец Кацадзе. Интересно, как могло случиться, что от такого мелконького семени запородился настоящий гигант.

И он вдруг подумал, что у него сын тоже будет высоким и статным. Настоящим богатырем. Ибо есть в кого и мать вон какая, да и сам он…

Бесо всегда казалось, что он намного выше, чем был на самом деле.

А о сыне речь, пусть и мысленная, но завелась оттого, что Кэтэ пребывала на сносях и вот-вот должна была родить.

Вернее, уже родила. Он слышит детский крик. Да вот и вышла сама бабка-повитуха, кстати, какая-то родственница Кацадзе.

– Сынок у тебя, Бесо, – торжественно объявила она.

Он судорожно усмехнулся.

Почему – судорожно? Да, видно, оттого, что иначе не мог. Кто-то на этот счет как-то сказал: «Ты косорылишься, словно тебе в шинке недолив учинили».

И вот таким, «недоливным» усмехом встретил Бесо своего первенца Михаила. Конечно же, архангела. Он скрепит семью, как думала Кэтэ.

Но Бог рассудил иначе.

В пору, когда Михаил родился, вечер состоял из шушуканья и переблеска глаз. А эту, которая воспоследовала за тем вечером, ночь, дождь, скрещиваясь со снегом, делал серую кашицу, противно чавкающую под ногами.

И именно в эту пору Бесо возвращался с кладбища, куда отнесли они своего первенца, свого Михаила, который так и не стал архангелом, а, стало быть, не выполнил того, уготованного ему, поприща.

К больному Михаилу – из города – приезжала врачиха. Шея отделана чернобуркой. Камень на перстне пепельного цвета. Именно таким остался незакрытый глаз Михаила.

А Бесо посчитал, что во всем виноват он. Нельзя было купаться, когда жена разрешалась от бремени новой жизнью. Это он смыл свое счастье.

Но корень не иссох, как сказал на похоронах какой-то старец. И еще будут побеги. И их надо дождаться. А сейчас стоит как следует выпить. Сперва для сугрева. Потом с горя. А уж следом…

Да мало ли по какому поводу прикладывается к чарке зело пьющий человек.