Сосо поморщился, так и не найдя рифму к слову «велел». Оттого и поставил нескладушечное «теперь». Потому как оно было куда точнее по смыслу.

И тут же к нему вдруг пришел афоризм, который он поспешил записать: «завладев вниманием, по возможности долго, не отпускай его на покой».

Перечитав это, он тоже болезненно ухмыльнулся, хотя особого изъяна мысли или сочетания слов не обнаружил.

Потом он, как это делал учитель, взял листик со стихами за «хвост», то есть за край, и другим концом поднес к огню, предварительно – тряпкой – сосмыкнув с лампы стекло, или пузырь, как его зовут простолюдины.

Стихи горели с некоторым позваниванием. Словно где-то далеко-далеко вскипали мелкие колокольца, так и не сумевшие обрести настоящий звук.

И Сосо расслабленно потянулся: еще один день сбыт из глыбы жизни, которую щедро определил ему Бог. Его Бог. Тот, в какого не обязательно верить, но о котором надо знать, что он есть.

Вечером, когда зажигались огни, то казалось, что в Гори почти у всех перекривлены окна. И только с обоих этажей духовного училища падал свет правильными квадратами. И хотя простор облекся во мглу, кажется, особняк живет неким светом, и ветер, умолкая, ник к этому святому дому, где давно поселился дух очищения. И потому, когда перед взором Сосо неожиданно появилась неведомая клюватая птица, он чуть не вскрикнул. Потом спросил своего друга Давида Сулиашвили:

– Что это было?

– О чем ты говоришь? – в свою очередь поинтересовался тот, и Сосо понял, что Давид ничего не видел. Значит, птица пригрезилась только ему одному. И в дальнейшем, видимо, он будет зреть больше, чем остальные, потому как именно нынче, возле училища, куда он завтра переступит порог, ощутил свою исключительность, а может, даже предназначение. И неведомое до этого чувство неожиданно перехватило дыхание, и он притворным голосом спросил у Давида:

– Ты очень хочешь стать попом?

Обычно на любое обращение к нему, Сулиашвили отвечал с буревой развязностью, на этот же раз он тихо ответил:

– У меня сосед – русский отставной солдат-калека ругается совсем потешно: «Так твою жизнь!»

– Ну и что? – напорно уточнил Сосо.

– Он считает жизнь бранным явлением нашего бытия.

– Почему?

– Из-за унижения, которое она чинит.

– Ну и в чем же оно заключается?

– В нашей бедности. Даже беспомощности. Ты посмотри…

Он осекся.

– А евреи – процветают, – продолжил он через паузу, в которую вместились два вздоха и длительный, этакий затяжной, кашель. – Они унижают нас своим вниманием. Подачками. И вообще всем тем, что от них нисходит.

– Это тебе все калека тот наговорил? – спросил Сосо, зная, что Давид далеко не из бедной семьи.

Но откуда та самая клювастая птица, какую не видел Сулиашвили, который научился ругаться «Так твою жизнь!»? И вдруг он словно живого увидел Учителя, впервые – мысленно – произнеся его предназначение с большой буквы. Именно он говорил Сосо, что каждому человеку на земле соответствует другая какая-либо живность, растение и даже букашка.

«Когда я говорю с людьми ограниченными, – вспоминал Учитель, – то слышу, как во что-то неведомое вгрызается крыса. Этак оголтело изводит что-либо, чтобы показать свою неостановимую суть. И у тех людей тоже крысиный вид и, наверно, соответствующие облику мысли и чувства».

Сосо еще не научился воспринимать что-либо как-то особенно категорично. Даже то, что писано в Книге Книг. А в одном месте уста его вскипели, чтобы поспорить с самим Иоаном, где тот говорит: «Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово Моё и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь». Ну, раз «слушающий Его» имеет вечную жизнь и неподсуден, то какой смысл утеснять себя доказательствами, что веришь? Ведь заранее понятно, что он «перешел от смерти в жизнь».

Когда он об этом сказал матери, Кэтэ подтащила его к иконам, полугрохнула на колени и повелела:

– Молись! Это грех взнуздал тебя своими удилами!

Откуда она услыхала про эти удила, Сосо понятия не имел, но в ее устах это звучало так, словно она была некой наездницей, только что спешившейся с коня.

Он чуть омутнил взор и совсем было собрался вспомнить одну из молитв, когда бросил взор на киот и увидел новую икону. На ней был изображен бородатый старец, приникший к смуглявому младенцу, в руке у которого был некий свиток.

Сосо ранее не видел этой иконы в доме. И чуть было не спросил мать, откуда она ее взяла, когда дверь – сама собой – распахнулась, в спину ударил ветер и Сосо едва не рухнул ниц. Ему показалось, что чуть приседенные вихры старца шевельнулись и из бороды выронилось какое-то сияние и оно как бы расплело тот свиток, который держал младенец. И этого всплеска света было достаточно, чтобы прочитать под иконой такую надпись: «Симеон Богоприимец с Богомладенцем». И Сосо показалось, что именно этот Симеон знает, что ожидает младенца, что ему суждено пройти крестным путем Христа-Искупителя. Но что ждет самого Богоприимца? Почему кажется, что тоже близкая и скорбная кончина?

И еще что-то рисовалось Сосо в том неизмеримом просторе, что простирался где-то впереди, где, видимо, рождается день и умирает ночь, да и что-то другое происходит, свершается, длится. И люди это приветствуют, не зная, радость оно несет или горе.

Сосо не помнил, когда взор добрался до окна. И он заметил, как по улице шли трое. Высоковерхие папахи качались в такт их шагам. Это куда-то направились три брата Наибовых. Азербайджанцы. По отдельности их Сосо видел довольно часто, а вот вместе они ему никогда не попадались. Даже говорили, что братья зело не ладят друг с другом.

Ну, Мешкур – понятно. Он – богач. Камнями драгоценными промышляет. Когда расхваливает свой товар, то, кажется, глаза у него приобретают цвет того, скажем, топаза, который собирается кому-либо всучить.

Но коли приглядеться именно к этим глазам – то взор у него холоден, даже льдист. Но этого редко кто замечает. Кроме, конечно, Сосо. Он все видит. И почему-то поджевывает его чувство не то что зависти, а некого ощущения собственной неполноценности, что ли, что еще не научился вот так беззасстенчиво врать и бесподобно хвалить то, чему явно нулевая цена.

Юсиф, как и Бесо, сапожник. Он шьет чувяки, за которыми приезжают к нему чуть ли не из самого Баку. Юсиф – улыбчив и песеннозаряжен, если так можно сказать, потому как постоянно что-то – себе под нос – поет.

Зато Акрам – угрюм. Да и нелюдим тоже. Поговаривают, что он крупный вор, хотя никем пойман не был. Но чуть ли не на всех его пальцах сияют золотые перстни. И кинжал, который он вызывающе носит на животе, тоже в золотом окладе.

И хотя братья, собственно, все отличаются какой-то вышеперечисленной разнотой, живут они в одном доме. Только ходы в него разные. К Мешкуру – с улицы. К Юсифу – с торца. А вот к Акраму – со двора. Вернее, от сада, что растет неким задичавшим образом, переходя в непролазь заткавшего вереска.

– Свататься пошли, – кивнула на азербайджанцев мать.

– А ведь раньше они невест вроде воровали? – подал голос Сосо, поняв, что мать перестала на него сердиться на его некое богохульство.

– Не люди жизнь обламывают, а она их объезживает, – опять неожиданно сказала Кэтэ, и Сосо подумал: «Вот откуда те самые удила».

Потом мимо просквозила летучая драка. Слышались топоты, сбитое дыхание, обсекшиеся слова.

Явно шла рукопашная.

Так и есть. Ребятишки с соседней улицы – грузины – отбивались от наседавших на них еврейчат, которых было раза в три больше.

Сосо помыкнулся было заступиться за единокровцев, когда увидел соседа, который преспокойно обдергивал листья с клена. Влекомые ветром, они неслись от его ног вскачь. И фигура, облаченная во что-то цветастое, возникла впереди. И тут Сосо понял, что это известный хитрец Анзор Агладзе натравил ребятишек друг на друга. Он всегда так творит, когда ему делать нечего.