Вот почему повествование о том, кто в дальнейшем затмит собой горизонт здравого смысла, мы начнем с мягкой ссылки Владимира Ульянова с сестрой в общем-то благословенные места.

Речку звали Ушня. И зимой Володя Ульянов слышал такую складушку:

– Взял пешню, да пошел на Ушню́.

И вдруг весной, когда сперва заторосился, а потом и сплыл в свою неведомость лед, Володя услышал:

– Скушно, иди на Ушню.

Всего поставили другое ударение, а кажется, сама речка вроде бы даже изменилась. У́шня – это больше с ухой связано. Так сказать, с рыбой. А Ушня́ – это значит покрывать неким узором.

И вот и то и другое испытал в ту пору Владимир Ильич: и уху едал, и смотрел, как весна вокруг вышивки свои цветочные творит.

Только душа у него всегда была в одном запале: он хотел как можно больше знать.

И не просто того, что могло, как принято говорить, обогатить сознание. Но и сугубо строгого, что кончается тем, чем завершилось для его брата Александра.

Книги доставлялись тайно.

Невидимо для других, читались.

Самим с собой обсуждались.

Иногда, правда, в этом участвовала сестра Аня.

Рассуждая о случившемся со старшим братом уже по прошествии времени, Володя вдруг понял, что Александр не должен был знать больше того, что на тот период могло потребоваться. Но он всю свою короткую жизнь надеялся на интуицию, считая, что она менее ошибочна, чем огульное утверждение чего-либо.

Потом зря говорят, что идея объединяет. Идея – это индикатор определения, кто и насколько пал, чтобы распространить свою власть на себе подобных.

И Володя думал, что горше всего, когда узнаешь, что не только никчемен и бесполезен, но и тягостен. И что тебя терпят рядом исключительно из милосердия.

Володя делает некий хмылок. Как бы отгоняя все то, что намыслилось в последнюю минуту, и произносит вслух:

– Трудно себе представить картину более грустную, чем та, которую ты сам нарисовал в своем воображении.

Он смотрел на землю, на ее весеннее роскошество, и думал, что вот она, земля, всегда преданна человеку. И, как когда-то, в развитие своего многовекового заблуждения, христиане утверждали, что Бог отдал душу во спасение рода человеческого, так во имя чего ее отдаешь ты?

Этот вопрос вырвался сам по себе. И Володя, взяв прутик, написал на высыхающем прибережье:

– Если в тебе нет ярости осознания своей правоты, отойди от борьбы.

Сидя на корточках, он так забылся, что не заметил, как рядом оказался кто-то.

А обнаружил это, когда здоровенная сапожина наступила на его писанину и пристальный присмотрщик, коему было поручен за обоими Ульяновыми следить, спросил:

– Будущее рисуешь?

– Нет, настоящее иллюстрирую.

И тут же неведомо откуда набежавшая волна смыла все то, что еще можно было прочитать.

И Ульянов выпрямился.

Его озадачило, что урядник обратился к нему на «ты».

Но тут же увидел, что у блюстителя просто благодушное настроение. Что тот и минутой позже подтвердил:

– Ведь Паска нонче! – как-то совсем простецки произнес он. И Володя понял, что охраннику его лояльности просто хочется с кем-либо поговорить. Но раз подвернулся он, то почему бы не совместить полезное с приятным.

Блюститель какое-то время осоловело оглядывал окрестности, потом начал:

– Каторжане нарабатывают в себе злобу по отношению ко всему кандальному и утешительному.

Сперва Володя подумал, что в слове «скандальный» он пропустил «с» и потому оно прозвучало как «кандальный».

Но «утешительный» при чем тут?

И вдруг понял, что тот хотел сказать «Утеснительного». И это язык не дает ему как надо распоряжаться собственной речью.

– И если человек, – продолжил урядник, – способен отвести беду от себя, то почему он не отводит ее от других?

От него – помимо живого сивушного духа – попахивало дымком дремучести.

– Один мне умный человек говорил – а был он явно из бошковитой команды, – продолжил урядник, – что в печали каждый постигает степень загаженности, – нет, кажись, загнанности своей души.

Он зачем-то забрел в воду по щиколотку и оттуда, ласкаемый небольшой волной, провозгласил тоже, видимо, сугубо чужое:

– Ты должен воскресить тех, кто уже умер, и просчитать тех, кто еще не родился.

Володя хмыком хотел выразить свое отношение к этой фразе, как урядник неожиданно рухнул в воду и, возопив: «Тону!» – на карачках выполз на берег.

И тут же к нему подскочили двое, которые, видимо, наблюдали за всем, что происходило на берегу. Подхватили его под руки и повели прочь от реки.

– Вот так все сходится! – сказал он, полуоглянувшись в сторону Володи.

Предчувствие – это не что иное, как ожидание того, что должно случиться или произойти.

Поэтому Володя Ульянов предчувствовал, что где-то идет параллельная сила, которая домогается той откровенности жизни, какой, собственно, так не хватает и ему.

Как-то Ульянову удалось познакомиться с одним, как тот про себя говорил, трижды бывшим.

Сперва он был преуспевающим ловеласом, потом ушедшим в себя мудрецом и, наконец, богобоязненным монахом.

В пору, когда его Володя встретил, он просто жил в отдельной от других каморке, водил неимоверное количество кошек, и – по утрам – кормил с руки голубей.

Так вот этот человек ему сказал, что устал молиться, устал просить о чем-либо Бога и устал, можно сказать, жить.

Но все же он не хотел умирать.

Из любопытства. Ему было интересно узнать, чем же все это кончится?

А когда Володя у него поинтересовался, что же это «все»? Он просто ответил:

– Когда человек подбирается к веку своего существования, то за его спиной остается многое из того, что он уже не способен осмыслить, тем более осуществить. Да и отчувствовать и даже озвучить тоже. И это нечто – тоска по мудрости. Тот самый задний ум, на который так легко умеют уповать русские.

Этот человек, почему-то с почти безбровым лицом, словно он их каждый день, выходя на люди, специально подпаливал, обладал той магической силой, которая к нему притягивала, опять же из любопытства: а что он еще изречет или содеет?

– Здравый смысл, – как-то сказал он, – это понятие сугубо безропотное. Как сундук, в котором ты хранишь вещи. А все, что имеет истинный интерес, существует вопреки ему.

Кажется, невесть что сказал старик. Но заставил Володю задуматься. Что-то с чем-то сопоставить, чтобы или принять это безоговорочно за истину, или положить под пилу спорности.

– Жизнь – это упрощенный вариант понимания отношения к нам Вселенной.

Сказать откровенно, тут у Володи были какие-то шансовые варианты попробовать уточнить: Бога ли он имеет в виду или тот самый Высший Разум, о котором стало модно вести разговоры последнее время.

Видимо ум, а может, интеллект, как ученее сказать, никак не хотят смирить Володю с мыслью, что в появлении жизни на земле участвовал Бог с набором своих примитивных манипуляций, которые пытаются, но ничего не могут не только объяснить, но и прояснить.

Потому ему даже милее думать, что он произошел от обезьяны, в период эволюции добившись той самой неимоверности, которая, конечно же, когда-то станет эталоном.

Но ему было приятно, ежели бы сам Бог или его наместник на земле сообщили людям о его исключительности. О том, что он самый-самый.

Он знал одну старую актрису, которая из букетов, преподнесенных ей поклонниками, сделала некий «гербарий любви», лукаво при этом добавив:

– Женщина – это собиратель вселенской информации. Причем делает она это душой, умом и даже чревом.

Далее она говорила, что мужчина, любящий хищных животных, женственен по натуре.

– Вы заметили, – произнесла актриса, плавя в глазах воск прошлого, – даже кошка вымогает у нас ласку. А вы хотите, чтобы перед этим устояла женщина.

Да вы скажите какой-нибудь даме, что у нее необыкновенная попа, то она тут же вообразит себя пупом земли.