– Ну Господь терпел и нам велел, – начала было она, потом ее щеку – ожогом – прорезала гримаска, и только следом за этим, как бы проделав или указав путь, по которому надо литься, хлынули слезы.

К утру Сосо стало хуже. Его била лихомань. Сами собой закатывались глаза, и разломно болела спина.

Но упорная мысль, которая, словно горный поток, прорывалась через потерю сознания, неотступно преследовала его: «Так чей же я, ежели родной отец собирается меня убить?»

И однажды, разлепив веки, он увидел склоненного над собой Якова Эгнаташвили. Только говорил он почему-то не своим голосом.

– Открой рот, – произнес Яков.

И когда он это сделал, то язык прищемила какая-то холодная железяка, а некий голос как бы надиктовал неведомый текст: «В высокомерном молчании прошло первое пиршество дня, и только после третьего Господь спросил своих апостолов…»

Сосо не услышал, какой же вопрос задал Бог тем, кто пал у его ног, сраженный неведомым учением о царствии Небесном.

А Яков тем временем настаивал, поднося к нему некую пробирку:

– Помочись сюда.

– Доктор, да он не смеет, – вдруг сказала мать, и Сосо полыхнулся. Перед ним действительно был незнакомый дядька. Он и отдаленно не напоминал Якова Эгнаташвили. Правда, пах, кажется, точно так, как и он.

И, зацепившись мыслью за запах, Сосо опять простодушно провалился в беспамятство.

Ее звали Нана. Хотя имя, если разобраться, не имеет значения. Лучше так и назовем ее – Первая. Потому как Нана была той, кто раньше других протянула Сосо руку и спросила:

– Знаешь, что такое хиромантия?

Ну это всем известно. Конечно же, наука о том, как по руке можно прочитать человеческую сущность. Но зачем этим воспытать захотелось Первой именно его? Потому он ответил:

– С позиции слезозащитника я не могу огорчать тебя, что неуч.

Девушка улыбнулась.

– Ну и что какая линия обозначает? – не отставала она.

– Это уже покушение на свободу молчания, – жестом отвел ее ладошку Сосо.

– Хиромантия, – не унималась Первая. – Это своего рода пещерная живопись – спрессованный образ современности. Или, скорее, особый вид искусства.

Она на миг задумалась, потом продолжила:

– Ведь жизнь – это этическое оправдание перед Богом.

Сосо не возражал. Ему уже двенадцать. Хоть и неполных. И на дворе, как шутят, три восьмерки подпоясанные единицей, то есть, тысяча восемьсот восемьдесят восьмой год. Стремительно наступает новый век. И у него не гнется в локте рука. Это однажды, будто кинутый кем под фаэтон, он пережил эту калечность. А еще он пишет стихи. Тайно. И у него есть пример, как с ними поступать, когда они становятся обузой. Да Учитель, которого Сосо тоже оставил без имени и другого прозвания, так и считал: все, что получило озвучку, то есть перестало быть тайной, надо немедленно лишать возможности тиражирования. «Человек всю жизнь должен быть охотником в засаде», – назидал Учитель. И у Сосо сейчас рвется потребность посвятить Первой стихи. Пусть не думает, что он завалушек на полке.

А она продолжала лепетать, турсуча его ладонь.

– Вот это, – нежно прикартавливала она, – Линия Жизни. Она соответствует планете Венера. И, значит, обладает особенностью простираться как можно длиннее, чтобы зародить в человеке наивность, что он бессмертен.

Сосо мрачно поглащал свое невежество.

– А вот это, – продолжала Первая напирать на два эти слова, – Линия Сердца, то есть Юпитера. По ней…

– Стоп! – остановил ее Сосо. – А мне доподлинно известно, что я бессердечный.

– Если тебе это говорили девушки, – быстро ответила Первая, то они желали, чтобы ты как можно обильнее доказывал обратное.

«Обильнее…». Он подержал в сознании это слово, вдвойне осторожнее, чем требовали обстоятельства, спросил:

– А ты на мне испытываешь еще какое-нибудь смертоносное женское оружие?

Первая колупнула его взором почти так, как острым ногтем поддевают прыщ, и произнесла:

– Я еще не дошла до вот этой, поперечной линии, которую зовут Линией Головы, поэтому до конца не убедилась, умный ты человек или только прикидываешься.

Договорить им в ту пору не дали. Подошел Петр Капанадзе.

И, не обращая внимания, что рядом Первая, спросил:

– Нам евангелие от Луки назавтра выучить задали?

Сосо кивнул.

– «Не судите и не будете судимы, – забубнил Петр, – не осуждайте, и не будете осуждены».

Сосо хотел его остановить, но Первая сжала его руку, на которой, как ему по ощущению показалось, смешались все линии, и прошептала:

– Так ты знаешь, как нельзя подносить людям руку?

– Конечно, – ответил Сосо, – как попрошайка. Ладонью вверх. Тогда сразу станет видно, сколько ты еще будешь мучить белый свет. И потому не лучше ли от тебя как можно скорее избавиться.

А Петр все продолжал долдонить выдержки из Нового завета:

– «Прощайте, и прощены будете; давайте и дастся вам».

Домой Сосо шел один. И почему-то не о хиромантии думал и даже не о Первой, которая отложилась в сознание как некая веха преткновения его души. Он – на память – далее читал Евангелие от Луки. Читал лукаво, почти кощунственно:

– «Мерою доброю, утрясенною, нагнетенною и переполненною отсыпают вам в лоно ваше».

Он видел, как горийцы торговали. Одни действительно утрясали меру, чуть ли не натрамбовывали мешок. Другие, особенно евреи, старались, чтобы насыпка была чуть ли не полувоздушной. Вроде бы не предполагая, что такою же мерой отмерится и им самим.

Уже перед самым домом Сосо вспомнил, что хотел посвятить Первой стихи, и, выудив из своего ранца карандаш, почему-то стал писать тупым его концом прямо на земле:

Он постоял над написанным, хотел было определить все это в тетрадь, потом, задумчиво повторил:

– «Искать опору под стопой…» – стопой же раздавил начертанные им строфы, которые, как многое, что его впоследствии будет окружать, ушли в небытие.

Две тайны на одного – это уже много.

Сосо уже стал понимать, что мир состоит из некого смешения идеального и реального. Взять ту же женскую красоту. Иная девушка прямо на загляденье. Но стоит к ней присмотреться, а то и прислушаться, что она говорит, и сразу становится понятным, что выводы были сделаны преждевременно, что перед тобой та, которая, в сущности, не заслуживает твоего внимания.

Первую же он держал особняком. Она не вписывалась ни в какие каноны, потому как была больше выдумана, чем существовала на самом деле. Он даже примерил ко всему этому такую обиходную фразу, которую повторил про себя: «Это слишком хорошо, чтобы быть правдой».

И еще одно наверняка знал Сосо: в жизни нет ничего идеального, а есть, как говорил Платон, умосчитаемый мир идей. Некий философский обман, который и должна изжевать религия. Незаинтересованная созерцанием, как летуче выразился Кант.

Сосо даже не подозревал, как ему помогут нравоучения покойного Учителя. Они взбаламутят обо всем сколько-то чистое представление, чтобы в той, что поднимется, непроглядности ощутить, а может, даже угадать, когда натолкнуть себя на идеальные образы, а когда, продемонстрировав выключенность воли, пройти мимо чего-то сугубо невещественного, что в прекрасном прошлом имело радость и смысл, а сейчас стало угрожающей пошлостью.