В дочке Пороха нет этого ни капли. Она не показывает себя, прячется под шмотьём просторным. Но хочется сорвать уродские шмотки. Посмотреть. Потрогать.

Провокация ходячая. Тряпку выронила, а братаны, как шакалы голодные, лай сдержать не могут. Потому что эта тряпка жалкая задницу её сочную облепляла и дырок её касалась. Не трусы, а соблазн грёбаный. Всё, что её касается, каким-то дурным становится. Уверен, не забери я у Сабита эти трусы, он бы потом ими свой хрен надрачивал. Вертел её мысленно по-всякому.

Но она — моя. Вся. Только мне позволено хотеть её так, что непонятно— то ли сгнобить мечтаю, то ли подольше оттянуть момент.

— Распечатал дочку Пороха? — слышится негромкий голос Ризвана.

— У меня бабы неделю не было. Я эту мелкую болтом насмерть забить могу, — криво усмехаюсь. — Голодным трону — разорву все дырки. Кровью истечёт. Не для того она мне нужна.

— Да? Зачем тогда в баню звал? Подразниться? Или над ней поржать? Ткнуть лицом в то, что она тебе принадлежит? — спрашивает Ризван.

Я не отвечаю. Нет у меня ответа. Просто в голове перемкнуло ненадолго. Но потом разум вернулся. И всё встало на свои места.

— В больницу её поведёшь? На искусственное оплодотворение? — продолжат пытать Ризван. Глаза тёмные блестят. Словно ему весело.

— Нет. Делать мне больше нечего — бабло на неё тратить. Так справлюсь. Залью семенем до самых кишок, чтобы понесла. Но сейчас мне другая нужна баба. Разболтанная.

— Боишься порвать дочь Пороха?

— Не боюсь. Знаю. Так что давай… Пошевелись. Бабу мне найди. А ещё лучше двух. Пар немного спущу. Потом наведаюсь и к пороховскому отродью. Надо поскорее ей ребёнка заделать и сплавить с глаз долой.

— Уверен, что с первого раза получится?

— Вставить ей? Ты чё, блин, нарываешься?

— Не про тебя речь. Иногда бабы не залетают с первого раза. Я со своей женой много ночей провёл, прежде чем она забеременела.

Останавливаю речь Ризвана. Он понимает меня и переключается на другую тему.

— Ладно. Кажется, есть у меня одна баба на примете. Раздолбанная и готовая на всё. Тебе она точно понравится — усмехается Ризван.

— Давай её сюда! И парни пусть тоже разомнутся. Только без лишнего шума!

— Ну так поделишься? — предлагает Ризван.

— Ты раздолбанные объедки после меня хавать не станешь, — кривлю губы.

— Я не про себя говорю. Я вообще никого подбирать не стану. Ни гулящую, ни нетронутую, будь она хоть трижды девственницей. У меня жена есть. И сын.

Слова Ризвана о семье в груди яркой болью отдаются. У него есть семья. У меня ни хрена. Пустота. Вакуум сосущий.

— Извини, — тут же произносит друг.

— Не извиняйся, брат. Перед ладонью своей извинись. Она у тебя явно волосатая, — смеюсь. — И бабу мне дай. Срочно. Дымится всё…

— А-а-а… Всё-таки дочь Пороха умеет зажечь?

— Ты прикалываешься, что ли? — зверею почти мгновенно. — У меня от неё только изжога и желание со свету сжить. Сгноить падлу. Жаль, нельзя… Иначе все планы прахом пойдут.

— Я так и понял. Ухожу за гулящей бабой, — поднимается Ризван. — Скоро развлечёшься перед долгой дорогой.

Недолго в бане побыть успела. Или долго. Всё как во сне. Как в адовом котле. Это всё жар бани рассудок помутил.

Иначе бы я представить не могла, как сама по своей воле касаюсь этого Зверя. Осторожно и изучающе. Пробуя границы. Нет их.

Он суров, жесток и опасен. Это ходьба по тонкому весеннему льду.

Лучше не соваться. Иначе один неверный шаг — уйдёшь с головой под воду. Леденящую. Обжигающую до самого нутра.

Привожу себя в порядок. Умываюсь и надеваю нормальную одежду. Замираю в долгом ожидании.

Рядом кавказец опять появляется. Сидит, документы мои листает. Паспорт.

— Откуда взял? — спрашиваю. — Отдай.

— Сядь! — рявкает кавказец. Потом чиркает зажигалкой под нижним концом паспорта и сидит. Поворачивает так и сяк. Вертит. Жизнь мою сжигает.

— Что ты делаешь?

Внутри всё обмирает.

— Нет больше Арины Поповой, — мрачно произносит головорез. — И чтобы ты знала, день рождения у тебя не в тот день.

Слова Ризвана гудят в ушах. День рождения не в тот день. И жизнь не моя, а чужая. И грехи, долги неподъёмные — не мне принадлежат.

Тошно на душе становится.

— Ляг, отдохни, — советует кавказец. — В дороге придётся часто пересаживаться. Не будет времени поспать или отдохнуть. Настороже надо быть.

— Вас ищут?

— Да.

— Такие же банды?

— И менты, и банды. Зверь давно в тени прятался. Но настал час.

Я прислушиваюсь к словам Ризвана. Он усмехается, проводя рукой по бороде.

— Я тебе не Шехерезада. Так что в рот мне не заглядывай!

Внезапно слышу звук посторонний. С улицы доносится.

— О, — ухмыляется Ризван, выглядывая в окно. — Разошёлся Зверь… Сиди. Сейчас вернусь.

Я смотрю за направлением его взгляда. В окно выглядываю. Столбенею от увиденного. Глаза на лоб лезут. По коже озноб проносится. Дерёт так, что становится дышать невозможно.

Из окна видно баню. Издалека, конечно. Но на улице светло ещё. Так что разглядеть всё можно. И услышать тоже можно. Дверь входная хлопает. Воздухом звуки заносит.

Крики. Вой. Стоны протяжные. Женские стоны.

Меня колотит. Женщина орёт так, как будто с неё кожу заживо сдирают. Но потом слышится ещё один крик. Более сильный и громкий. И снова стон. Протяжный. Воющий стон голодной самки.

Взгляд сам возвращается на исходную точку. Моргаю. Часто-часто. Чтобы забыть увиденное. Но глаза словно приклеенные смотрят и смотрят.

В грудь что-то бьётся. Тупое. Но колющее. Больно давит.

Картина непривычная для моего взгляда. Я знаю, что такое секс. Но всегда это иначе представляла.

А тут… Просто похоть. Животная. Злобная. Голая. Ничем не прикрытая. У стены бани стоит Зверь. Абсолютно голый.

Я обвожу взглядом мощное обнажённое тело Зверя. Спина вздувается мышцами. Твёрдые ягодицы сокращаются быстро и двигаются на предельной скорости.

Зверь трахает кого-то, прижав к стене бани. Светло. Вой и крики женщины далеко по улице разносятся. А ему плевать. Он знай — вколачивается в тело без устали. Его огромный орган вбивается до убора, выбивает из глотки женщины крики громкие.

Я смотрю и не могу с места сдвинуться. Даже моргнуть не могу. Это чересчур грязно и пошло. Отвязно. Со стороны посмотреть, Зверь бабу несчастную так дерёт, как будто насилует. Но стоны довольные сами за себя говорят. Ей нравится быть использованной так.

— Ещё! Ещё! — вырывается женский крик. С хрипом и воем.

Узнаю в этом голосе… Кристину. Потом Зверь немного положение меняет. Вижу светлые волосы Кристины. Она изгибается, как червь на крючке, и так двигается, будто сама на огромную дубину Зверя насаживается.

Он ускоряется. Кристина стонет. Отвязно стонет. Ей хорошо. Приятно. Она довольна.

В груди бушуют странные чувства. Словно кипятком плеснули, а потом солью присыпали и растёрли.

Саднящее чувство. Ранящее. Продирающее насквозь.

— Не завидуй! — слышится голос мужской.

Меня от окна ветром сдувает. Краснею, как свёкла. До самых ушей. Как будто меня на чём-то постыдном застукали. Так и есть, на самом деле.

Ризван застал меня на подглядывании. Или это не считается подглядыванием?

Кристина орёт и стонет так, что слышно, наверное, даже на кладбище.

— Поешь лучше…

Кавказец подталкивает в мою сторону кусок пирога и кружку с чаем. Под мышкой свёрток держит.

— Соседи гостеприимные и щедрые, — усмехается.

Гостеприимные и щедрые — ага. Верю.

— Вас так боятся, что готовы всё отдать. Лишь бы поскорее уехали.

— Не беспокойся. Уедем скоро… На рассвете выдвигаемся…

Кавказец садится на пол. По-турецки ноги скрестив. Пытаюсь сосредоточиться на чём-то другом. Но крики Кристины всё равно добираются до моих ушей.

— Не завидуй, — повторяет Ризван.

— Чему завидовать? — огрызаюсь я.