- Но это не так легко, - вдруг кричит мама. - Я слышала об этом, Марк! Ты можешь заразиться СПИДом!

- Надо ширяться, чтобы заразиться СПИДом, мама, - качаю головой я, - а я только курил. Но я перевернул эту страницу.

Хуевую игру я замутил, как говорит Билли, я не могу удержаться и смотрю на изгиб своей руки. Папа следит за моим взглядом, понимает, что я имею в виду, подскакивает и закатывает мне рукава, чтобы представить на всеобщее обозрение струпья и подтеки гноя.

- Да? А это что такое тогда?

Я машинально прячу руку за спину.

- Я очень редко ширялся и всегда только своим шприцем, - оправдываюсь я. - Слушайте ... Знаю, я ступил, но теперь все будет иначе.

- Да ты что? - визжит мама, испуганно пялясь на мою руку. - Не вижу я, чтобы ты слишком большие усилия для этого приложил!

- Делаю, что могу.

- Калечишь себя!

- По крайней мере, он признает, что у него проблемы, Кэти, - уговаривает ее папа – По крайней мере, он хочет с этим завязать.

Затем он вознаграждает меня горящим взглядом:

- Это все в Лондоне началось?

Я не сдерживаюсь и хохочу, от всего сердца, когда слышу его слова. В Лондоне наркоту было получить гораздо сложнее, чем здесь, где ее чуть ли не на каждом углу продают.

- Посмейся мне, - горько отвечает он, - Саймон же не такой? Стиви, то малый Хатчисон, он не из этих?

- Нет, - отвечаю я, почему-то не хочу разоблачать Кайфолома. - Они этого дерьма никогда не касались. Только я.

- Да, один только такой идиот нашелся, - рыдает мама.

- Но почему, сынок? - спрашивает папа. - Почему ты начал употреблять?

Я никогда не думал об этом, поэтому мне сложно ответить на этот вопрос.

- Кайф - это замечательное чувство.

Его глаза вылезают из орбит, словно кто-то его по затылку бейсбольной битой ударил.- Господи, пожалуй, с обрыва прыгать - тоже замечательное чувство, пока о землю не ударишься. Когда ты поумнеешь, сынок?

- Я словно в кошмаре живу, - кричит мать, - да, это просто ужасный кошмар!

Вдруг наступает такая желанная для меня тишина, слышно только «тик-так» наших роскошных часов с маятником, которые мой старик когда-то приобрел у своего всегда мрачного друга Джимми Гаррета на Инглстонском рынке. И вот этот часы начинают бить полдень. Двенадцать медленных ударов, хотя стрелки и показывают уже чуть больше двенадцати часов, двенадцать ударов измеряют наши жизни сокращениями сердца ... Дум ... Дум ... Дум ...

Я стараюсь съесть еще немного бифштекса, но не могу проглотить ни крошки. Я чувствую, как пища попадает мне в гортань, но застревает там, будто у меня мышцы не работают. Все застревает в моем пищеводе, я давлюсь каждым кусочком, пока один из них вдруг не проскакивает в кишки и меня не посещает неожиданное облегчение. Мама тщательно изучает мое лицо, рассуждая о чем-то очень для нее важном, потом встает и с неожиданной поспешностью, которая поражает нас всех, шагает в другую комнату, достает из серванта письмо и передает его мне. - Это – тебе.

На письме я вижу почтовую марку Глазго. Я и сам не знаю, что это может быть.

Вдруг я чувствую на себе разъяренный взгляд трех пар глаз, который просто не позволяет мне скрыть письмо в карман, чтобы прочитать позже. Поэтому я отрываю краешек конверта. Это - приглашение.

Господин и госпожа Рональд Дансмеры имеют честь пригласить Марка Рентона на свадьбу своей дочери Джоанны Эйприл и господина Пола Ричарда Биссета, которое состоится в Шотландской церкви Святого Колумба по адресу: Ренфришир, Килмакольм, Дачел-роуд 4 мая 1985 в 13:00, и на банкет в гостинице «Боуфилд» по адресу: Ренфришир, Гаувуд, Боуфилд-роуд, Хоувуд

- Что это? - спрашивает мама.

- Ничего такого, просто приглашение на свадьбу. Мой старый друг из универа, Бисти, - объясняю ей я, удивленный новостью об их свадьбе и тем фактом, что они решили пригласить меня.

Пожалуй, Джоанна просто залетела; это - единственная возможность, при которой могла случиться такое, потому что их впереди ждал еще один год обучения в Абердине.

Последний раз я видел Джоанну на Юнион-стрит. Я тогда очень спешил, потому что искал встречи с Доном. А она шла по улице с какой-то подружкой. Девушка заметила меня, но сделала вид, что не узнала, и, отвернувшись, перешла на другую сторону улицы.

Мама подозрительно смотрит на меня, качает головой, у нее на глазах проступают слезы. Она с болью говорит:- Это мог быть ты ... С той девочкой, Фионой, - всхлипывает она. - Или даже с Хейзел.

Она поворачивается к старику, тот кивает ей и обнимает за плечи.

- Да, я вовремя убежал с Абердина, - говорю я.

- Не начинай, Марк! Просто не начинай, на хер! Ты хорошо понимаешь, что подразумевает мама, - кричит папа.

Что я хорошо понимаю, так это то, что я слишком задержался на этом завтраке и чтонаркоманская тема все еще открыта, а я больше не могу слушать все эти стагнации по поводу того, «где мы ошиблись». Вообще, ошиблись они только тогда, когда решили подарить этому миру новых людей. Я не просил, чтобы меня рожали, и не боюсь смерти. А она точно за мной придет, если продолжать и дальше в таком духе; и я был бы рад такому завершению, все это дерьмо кончилось бы, по крайней мере мне бы стало на все похуй. Блядь, а я просто пришел сюда за пластинками. Билли смешливо смотрит на меня, потому что прекрасно знал все время, чем я занимался, но никому ничего не говорил.

Я захожу в ванную, чтобы украсть материнский валиум, и выхожу на Уок, еле волоча на себе тяжелую сумку «Силинк» с пластинками. К счастью, в Киркгейте я встречаю Мэтти и Кайфолома. Выглядят они так же хуево, как и я, энтузиазма у них намного больше, даже когда я предлагаю им ширнуться и помочь мне с сумкой. Мэтти, к моему удивлению, тянется к сумке, но, как оказалось, ему просто интересно заглянуть в нее. А там лежит все, что важно для меня: Боуи, Игги, Лу. Именно с ними я собирался попрощаться.

- Блядь, тяжелая утрата, - читает мои мысли Мэтти.

- У меня есть такие же на пленках, - пытаюсь защититься я.

- Бля, и не жалко было время на этот хлам тратить, - ноет он.

Кайфолом идет молча впереди, иногда оглядываясь на нас.

На хуй мне надо объяснять все этому мудаку - непонятно, но я говорю:

- Попрошу Хейзел переписать их на кассеты, у нее куча свободного времени.

Мэтти ведет плечами, и мы заходим в магазин. Кайфолом остается на улице, чтобы покурить, а я сразу выкладываю на прилавок все свои пластинки. Продавец быстро просматривает их с выражением лица, который я сто раз уже видел; типа, у него еще много дел, а я его отвлекаю, и бла-бла-бла.

- Боуи я всегда смогу перепродать, - говорит он. - Но никому не нужны Игги, «Студжиз», Лу или «Вельвет». Семидесятые уже устарели для наших клиентов.

МУДАК ЕБАНЫЙ.

Я получаю за пластинки сущие копейки. Мэтти делает вид, будто просматривает стеллажи с кассетами в витрине, но я точно знаю - мысленно он подсчитывает монеты на моей ладони. Когда мы выходим оттуда, то встречаем Олли Каррена, который идет по своим делам по Уок, ебаный борец невидимого Национального фронта.

- Как дела, Олли?

- Хоорошшо... - шипит он и смотрит сначала на меня, потом на Кайфолома и, в конце концов, на Мэтти.

По его презрительному взгляду видно, что он считает нас настоящими отбросами общества.

- Это ты - Коннелл? - спрашивает он Мэтти, однако тон у него такой, будто он обвиняет в чем-то этого парня. Мэтти крутит сережку в ухе так интенсивно, будто пытается настроить свой мозг на правильную волну. Он даже забывает о сигарете, которую держит в руках.

- И что?

- Ты больше не живешь в Форте? - качает головой Олли.

- Нет, я теперь в Уэстер-Хейлсе, - отвечает тот.

Олли молча таращится на нас, у него профессиональный вид охранника или какого-либо полицейского. Поэтому я решаю спасти ситуацию:

- Ты в этой одежде выглядишь, как настоящий воин, Олли.

Он улыбается, его глаза сначала наполняются какой-то имбецильной ненавистью, но потом он надменно скалится и говорит: