Папа, Мхаири, Калум ...

Она хватает с батареи полотенце, тесно заворачивает в него руку, оказывая давление на нее как можно сильнее. Ползет в гостиную, хватает телефон. Пульс стучит в нее в висках, когда она набирает 999 и вызывает «скорую».

- Я сделала страшную ошибку, - повторяет она снова и снова. - Пожалуйста, поторопитесь.

И это мягко сказано ...

Весь полотенце уже пропиталось кровью. Она ползет к двери и открывает ее. Сидит у порога и чувствует, как ее веки тяжелеют.

Мягко…

Она приходит в себя уже в больнице, где ее окружают грустные лица врачей, которые объясняют, что успели вовремя, рассказывают, как близко она была к смерти, все время повторяя, как сильно ей повезло.

- Пожалуйста, не говорите отцу, - умоляет она, когда они спрашивают, с кем с ее ближайших родственников можно связаться.

- Мы должны сообщить кому-то, - объясняет низенькая медсестра среднего возраста.

И лучшее, что она может придумать, - это дать им номер Александра.

Они подключают ее к капельнице и вливают еще полторы пинты крови.

Позже приходит Александр, который забирает ее на следующий день домой, в ее квартиру в Пилриге. Он заказывает ей китайскую еду и проводит ночь у нее на диване. Она еще спала утром, когда он проверил, с ней все в порядке, и пошел на работу. Пока его не было, она заглянула в его кошелек и нашла там фото его детей. Они с Таней должны быть вместе, ради них. Но вечером он возвращается к Элисон и рассказывает, что подписал ей двухнедельный отпуск. С мрачной улыбкой он говорит, что не принимает во внимание ее заявление об увольнении.

- Я не получил никаких формальных документов.

Они устраиваются поудобнее - она садится на диван, а он - в кресло, и говорят о тяжелых потерях в жизни. Александр хорошо понимает, что у нее в этой сфере более богатый опыт.

- Отец Тани умер три года назад. Тяжелый коронарный тромбоз. С тех пор она изменилась. Хотя на самом деле, наверное, дело во мне. Но что мне делать? Это не я его убил. Это не моя вина.

- Но и не ее.

Александр задумывается на минуту. - Да, не ее, - соглашается он, - как нет и твоей вины в том, что умерла твоя мама. Нельзя наказывать себя так, будто ты в чем-то виновата.

Она молча смотрит на него встревоженным взглядом и вдруг впервые разражается слезами в его присутствии. Она совсем не кажется ему слабой; ее слезы большие, мужские. Ее лицо перекошено, он видит на нем неописуемую боль и бессилие от того, что ничего уже нельзя изменить.

- Я не хотела умирать, - плачет Элисон, выглядя по-настоящему напуганной, и закрывает глаза, будто пытаясь защититься от страшной картины из своих воспоминаний. - Ни на миг о смерти не думала. Врач сказал, что если бы порез был глубже хотя бы на миллиметр, я бы умерла за несколько минут. Я просто хотела избавиться от этого ужасного давления ...

- Ты не можешь от него избавиться. Никто не может. Ужасно, но нам всем приходится учиться жить каждом из своей тяжестью.

Она несчастно смотрит на него, когда он говорит эти слова. Она благодарна за то, что он поддерживает ее, но чувствует облегчение, когда он прощается с ней. Надеется, что он никогда не вернется. Кажется, он понимает.

- Я искренне желаю тебе выздоровления, Элисон, - говорит он.

Когда он выходит, она лежит на диване в полной темноте, все еще наслаждаясь запахом его лосьона после бритья, который все еще витает в воздухе, и острым ощущением боли на запястье, где он только что нежно касался ее. Затем она устало засыпает, несмотря на писк сообщений, поступавших на ее автоответчик. Через некоторое время она просыпается, переходит в спальню и сворачивается клубочком под одеялом. Элисон просыпается около полудня с определенным умиротворением, чувствуя себя сильнее, чем когда-либо. Разогревает суп, съедает его, одевает кофту с длинным рукавом и направляется вниз по Уок, чтобы навестить отца.

Очень хуево после того укола от Джонни. Я знал, что это - мой последний укол на длительное время, а потому это дерьмо начало выводиться из моего организма быстрее, чем я успел насладиться кайфом. Через несколько часов меня уже начало трясти и записывать все стало некомфортно. Большую часть дня пролежал на крошечной постели, пытаясь дышать ровно и потея, как незадачливый любовник, пока моя кровь очищается от ебаной дури.

Узкие окна, которые не открываются, открывают вид только на высокие, непривлекательные деревья, которые нависают над садом, в комнату почти не попадает свет. В помещениях не хватает воздуха, единственный звук, который я слышу - это стоны какого-то бедного мудака из соседней комнаты. Я здесь точно не единственный страдающий от детоксикации.

По мере того, как опускаются свинцовые сумерки, в редких просветах между деревьями начинают суетиться летучие мыши. Я хожу от кровати к окну, затем опять к кровати, шагаю по комнате, как сумасшедший, но просто боюсь выходить отсюда.

Ненавижу, блядь, всех.

Они оставили мне на столе этот большой дневник с листами на кольцах, но в последние дни мне слишком хуево, чтобы я еще что-то в нем писал. Были такие моменты, когда мне искренне хотелось подохнуть, такую сильную боль и страдание от слезания с иглы я испытывал. Мне редко дают обезболивающее, которые больше похоже на бесполезные плацебо. Кажется, что они хотят, чтобы ты обязательно прошел через все эти пытки.

Если бы вчера у меня появились способ и силы покончить с собой, я бы серьезно задумался над таким вариантом развития событий. В последние дни у меня такое ощущение, будто я вот-вот утону в собственном поту. Ебаные мои кости ...

Я бы внутри машины, которая находится, в свою очередь, внутри дробилки.

Мне очень, очень трудно. Я все думаю о Никси и Кизбо, а еще о том, почему я попал в такие обстоятельства, вынужден переживать такие тяжелые времена.

За что мне такое наказание?

ХОЧУ ШИРНУТЬСЯ, БЛЯ.

Очень хочу, мне это нужно.

Я выхожу из комнаты только для того, чтобы посетить туалет или сходить на завтрак - единственный по-настоящему обязательный прием пищи вместе со всеми членами группы. Я беру себе чай с пятью кусочками сахара, хлопья и молоко, а потом глотаю их так быстро, как только могу. Только это я здесь и им: я обычно беру то же на обед и ужин, которые всегда забираю с собой в комнату.

Прошлой или позапрошлой ночью я проснулся и пошел помочиться. Коридор освещали лишь несколько тоненьких лучей месяца, поэтому я чуть не обосрался, когда мне навстречу вышла эта немощная вспотевшая тварь. Часть моего мозга кричала мне идти дальше молча по своим делам, но это чудовище мимоходом посмотрело на меня и пробубнило что-то непонятное. Я ответил: «Все хорошо?» - и пошел дальше. К счастью, когда я вышел из туалета, его уже не было. Не знаю, был ли это сон или галлюцинация.

Проснулся от какого-то пьяного, полного кошмаров сна из-за неугомонного пения за окном. Заставил себя встать. Едва сумел посмотреть в зеркало. Мне было здесь неудобно бриться, поэтому у меня выросла чахлая рыжая бородка, которая выглядит густой и яркой из-за безумного количества прыщей на моей роже. Их желтые головки уже готовы взорваться, но все равно осталось еще два этих огромных ублюдков на щеке и лбу, которым еще расти и расти.

Они проникли мне глубоко под кожу и причиняют мне сильную боль, когда я пытаюсь их выдавить. Но что меня поражает больше всего, так это глаза; они, кажется, глубоко ввалились в глазницы, что придает мне вид мертвеца.

«Чудовищем» прошлой ночи оказался тот чмошный байкер, Сикер. Этот мудак и днем не лучше выглядит.

Вижу, как Кайфолом болтает с той истеричной Молли. «Любовь - самый страшный наркотик», - торжественно провозглашает он с серьезной рожей. Конечно, такие, как она, западают на эту хуйню, я даже дальше слушать не хочу. Мне было слишком плохо, чтобы наслаждаться его сладкими речами, и еще Кочерыжка жужжит над ухом о том, что детоксикация - не такая уж и страшная вещь. «Мне просто приятно, что кому-то на нас не похуй, Марк».