- По крайней мере, отсюда открывается красивый вид на дорогу, - легкомысленно говорит мудрый героинщик Кайфолом. - Кстати, звонил недавно Мэтти. Он грохотал как панда в китайской забегаловке.

Обожаю Мэтти. Лучше бы Рентон его с собой привез. Погуляли бы, как в старые времена в Шепердз-Буш. Хорошие были времена, кстати. Рентс внимательно смотрит на ястребиный профиль Кайфолома и возвращается к книге.

Как низко я пал: тусуюсь с этими шотландцами, но думаю только о Марше, которая живет прямо над нами.

Вдруг я чувствую страшный смрад, доносящийся из кухни. Вообще, в этой квартире часто пахнет, как в медвежьем берлоге, однако должен признать - этими словами я оскорбляю всех медведей мира, которые выглядят просто щеголями на нашем фоне. Марк наблевал там, ширнувшись пакистанским героином, блядь, а прибрать за собой забыл, поэтому теперь они с Кайфоломом ссорились на кухне.

- Я уберу, - обещает он, но кажется, что он действительно не собирается этого делать; он снова берет в руки это коричневое дерьмо, которое сначала не считал настоящим героином - говорил, что дома он был белый.

Но сейчас только и знает, что им ширяется.

Я устал от их компании, поэтому покидаю своих грязнуль-гостей и выхожу на холодную, свежую улицу, которая наполняет мои легкие ледяным воздухом, и мне сразу становится легче. На пути к рынку я встречаю сестру Марши, Иветт, - страшненькую толстую девушку, совсем не похожую на нее. Она стояла на остановке на Кингзланд-роуд.

- Как ты, все в порядке?

- Да.

- Как Марша?

- Отдыхает, немного приболела, - Иветт переминается с ноги на ногу, ее огромные сиськи почти выпрыгивают из глубокого декольте.

- Жаль слышать об этом ...

Иветт обращается ко мне со своим мерзким ямайским вариантом английского:

- Или она не сказала тебе, а? - спрашивает она, поправляя свой топ и кутаясь в пальто.

- Не сказала что?

- Ничего ... просто забудь. Это наши, женские дела.

- Мы с ней давно не виделись. Я хочу поговорить с ней. Узнать, что я сделал не так, вот и все.

Иветт качает головой.- Забудь об этом, Никси. Если она не хочет разбираться с тобой, то свое мнение уже не изменит. Тебе не удастся ее убедить, - говорит она, потом тихонько смеется и повторяет: - Да, друг, тебе ее точно не переубедить.

Я пожимаю плечами и иду от нее. Я не верю, что мне не удалось бы ее убедить, не такой уж я и неудачник. В конце концов, я уже взрослый, а она - совсем молодая девушка. Ей семнадцать. В чем-то она действительно мала, но в чем-то - слишком опытная. У нее есть двухлетний сын, маленький Леон. Такой замечательный ребенок. Я никогда не знал его отца и никогда уже, видимо, не узнаю, кем он был; не знаю, он знает вообще о том, что у него родился ребенок. Все, что она отвечала мне, когда я слишком близко приближался к этой теме, было:

- Нет, мы не поддерживаем отношений.

Я знаю, как обстоят дела. Я не сумасшедший, чтобы лезть на чуждую мне территорию черных. Я белый парень, который давно уже переехал из Шира в этот район Лондона, где всем заправляют черные и яппи. Иногда такие, как я, чувствуют себя гостями в своем родном городе. Надо знать, как можно себя вести, и уметь играть в местные игры. Получишь незабываемое впечатление.

Но мне действительно казалось, что между нами происходит что-то настоящее, что-то прекрасное. Я иногда задумывался над тем, что не всем понравится такое - белый парень и черная девушка. И знаю, однажды этот барьер будет разрушен, мы все станем одинакового цвета кофе с едва заметным оттенком желтого. А до этого времени мне придется страдать от своей любви.

Слава Богу, что Мария целая и здоровая вернулась от своего дяди Мюррея из Ноттингема. Я нашла ее несколько недель назад, совершенно разбитую, она просила милостыню под мостом, когда я шла с работы, поэтому я взяла ее с собой к Джонни. Но она растерялась, когда мы поднимались по лестнице; говорила, что боится заходить туда. Поэтому я пошла туда сама, купила наркоты, потом спросила у нее номер телефона ее дяди и позвонила ему. Я взяла ее к себе домой - всю ночь боялась, чтобы она меня не ограбила, - и на следующий день мы отправились на автовокзал на Эндрю-сквер. Приобрела ей билет в Ноттингем, запихнула ее в «Национальный экспресс» и простояла там до самого отправления, чтобы убедиться, что она уехала. На следующий день я позвонила ее дяде еще раз, чтобы узнать, доехала ли она до него, и он рассказал мне, что как раз подыскивает для нее лечебное учреждение. Мюррей обвинял во всем Саймона, говорил, что это из-за него Мария стала употреблять наркотики, но мне даже не хотелось спорить с ним. Иногда такие, как он, очень любят выливать свое дерьмо на других. Однако надо отдать дяде Мюррею должное - он даже выслал мне денег, которые я заплатила за билет.

Чего я точно не хотела, так это идти после работы гулять. Александр стал вести себя странно, видимо, потому, что я не проводила с ним столько времени за пределами офиса, сколько ему хотелось. Иногда я ловлю на себе его взгляд, когда он смотрит на меня из своего тесного кабинета-весь такой печальный, полный надежд, напоминая собаку, которая принесла хозяину поводок в зубах, чтобы тот повел ее на прогулку. Он мне нравится, но не слишком сильно, поэтому я не слишком беспокоюсь по этому поводу. На улице холодно и сыро – началась оттепель, снег и лед тают, оставляя город и раскрывая всю красоту нашей гигантской пепельницы, полной окурков, мусора и собачьего дерьма. Я подумала, что даже к маме сегодня не пойду, но услышала сообщение от отца на автоответчике, в котором он просил меня сразу приехать в больницу, говорил, что Мхаири и Калум уже там. Мне не понравился его голос. Я быстро переоделась, почти подпрыгивая от волнения, и выбежала на улицу.

Когда я добралась маминой палаты, она выглядела так, будто тонет в собственной постели. Со всеми этими повязками она напоминала мумию, которая лежит в египетской гробницы. Я уже собираюсь заговорить с ней, и вдруг останавливаюсь, застывая от страха: это - не моя мама. Я понимаю, что зашла не к тому палаты, и молча шагаю, куда надо. В этой палате уже точно лежит моя мама, но выглядит она совсем как ее бедная соседка. Она пластом лежит на матрасе, будто сдутый воздушный шар. Отец сидит у нее, его худые плечи дрожат, он задыхается. Он совсем бледный, его тонкие усы сбриты с одной стороны. Я киваю ему и склоняюсь над мамой. Ее глаза, мертвые и стеклянные, похожи на глаза моего игрушечного медвежонка. Она незряче уставилась в потолок. То, что осталось от ее тела, до краев наполнено морфином, я сомневаюсь, что она вообще замечает меня, когда я целую ее в бумажную щеку и чувствую на себе ее зловонное дыхание. Она гниет изнутри.

Входит медсестра, она кладет руку на плечо моего отца.

- Она умирает, Дерек, - мягко говорит она.

Он хватает руками мамину чахлую ладонь и умоляет:

- Нет ... нет ... Сьюзан ... нет ... только не милая моя Сьюзи ... только не она ... Не так все должно было закончиться ...

Я помню, как он часто напевал ей эту песню - «Милая Сьюзи», по традиции, когда приносил ей завтрак в постель по воскресеньям. Я приближаюсь к ней и шепчу: -Я люблю тебя, мама. Говорю это снова и снова этому кожаному мешку с костями и опухолями, завернутыми в бинты в области груди, которую ей удалил хирург. Я молюсь Богу, чтобы со мной никогда, никогда такого не произошло.

Отец кладет ей голову на живот, и я глажу его густым, колючим черным волосам с проседью, похожей на призраков, которые бродят среди живых.

- Все будет в порядке, папа, - тупо говорю я. - Все в порядке. Я понимаю, что не называла его папой с тех пор, как мне исполнилось десять.

Где-то в глубине кровати, под одеялом, мама едва заметно вздрагивает и перестает дышать. Я не видела ее последнего дыхания и рада этому. Мы немного выжидаем в полной тишине, и отец взрывается криком, он стонет, как раненое животное, а я чувствую вину за ужасное облегчение, которое радостной волной накрывает меня. Это существо - больше не моя мама, она даже не узнавала нас из-за лекарств, которыми ее обкалывали врачи. Теперь ее больше нет, ей больше не больно. Но когда я понимаю, что никогда больше ее не увижу, мое сердце сжимается от боли.