- Я не говорю, что Колин был святым, Саймон, совершенно не имею этого в виду. То есть он мог бы быть и лучшим мужем, лучшим отцом ... - Она кладет ногу на ногу так, что платье немного задирается, и я вижу резинку ее чулок.

- Он в сто раз лучше моего старика.

Эта чрезвычайно очевидная новость, кажется, удивляет ее.

- Но он всегда казался таким милым, твой отец.

- Ага, - говорю я, - для вас, может, и милый. С красивыми женщинами он всегда был просто чудо.

Я замечаю, как она краснеет, но продолжаю:

- Своей семье он не принес добра.

- Что ты имеешь в виду? Вспомнив, что невзгоды всегда находят любовников, я хмуро смотрю на нее:

- Когда я был еще мал, он часто брал меня с собой в город и оставлял в машине с колой и картошкой, пока бегал на свидания со всевозможными девушками. Наши маленькие секретики - вот как он их называл. Только я начал понимать что к чему, он прекратил брать меня с собой и вообще потерял ко мне интерес.

- Да, он ... То есть он не мог поступить так с маленьким ребенком ...

- А он мог. Вы еще и половины всего не знаете! Расскажу маленькую историю, которая покажет всю правду о нем и наших отношениях. Мой отец был настолько мудак, что однажды сдал часы, которые я подарил ему на День отца.

Денег много он на этом не сделал бы, разумеется, но не в этом дело. Просто не могу не вспомнить. Но нет, он идет к Сент-Джеймз с гарантийными документами, которые мне дали на случай, если часы сломается.

- Никогда не подумала бы, что он может такое выкинуть ...

- Да, и этот мешок с дерьмом едет туда, отказывается от замены, настаивая на том, чтобы ему вернули деньги, - рассказываю я, наслаждаясь ее смятением, которое, однако, сменяется неприязнью.

Она тянется рукой по своему виски и задевает локтем колено, задирая платье с одной стороны так, что я вижу ее бедро, которое осталось приятно мускулистым.

Я чувствую знакомую сладкую боль, которая всегда случается, когда у меня встает хуй, и делаю еще один глоток скотча.

- Повторяю, вы еще и половины не знаете, - хвастаюсь я, подаваясь вперед и накрывая грудью колено. - Мне же тогда было пятнадцать, только пятнадцать, Бога ради.

Я уже почти кричу, в ее глазах появляется искреннее сожаление.

- И потом он пошел на Денуб-стрит, чтобы добродетельно забухать, затем - к

Шору, поесть там карри, выпить пару бокалов пива. Сказал нам потом, что его и на проститутку хватило. «Всегда хочется потрахаться после еды», рассмеялся он мне в лицо, гладя свое пузо. Он просто раздражал меня, как мог, - качаю я головой, вспоминая эту историю. - Я думаю только о святой, на которой он женился, но не понимаю, за что нам досталось такое «счастье».

- Но ты не такой, как он, - в надежде говорит Дженни; когда она кладет ногу на ногу, я все больше вижу в ней ее дочь и думаю о Коке - куда же он смотрел все это время? - Ты беспокоишься о матери. Она такая милая. И твои сестрички.

- За это я благодарю Бога каждый день своей жизни, - отвечаю я и окидываю взглядом старинные часы у буфета. - Ладно, мне пора идти.

Кажется, будто Дженни охватывает паника, он хватает себя за плечи и озирается по сторонам, испуганно разглядывая пустую, холодную могилу своей квартиры. Ее глаза широко открываются, ее губы умоляют:

- Не уходи. - Она почти переходит на шепот.

- Но мне пора, - отвечаю я, так же тихо.

- Я не могу сейчас остаться одна, Саймон. Не сейчас.

Я поднимаю брови, встаю и подхожу ближе к ней. Заглянув в ее смущенные глаза, беру ее за руку, она тоже встает на ноги, и я веду ее в спальню. Останавливаюсь возле кровати и шепчу, перейдя на «ты»:

- Ты уверена, все в порядке?

- Да, - нежно отвечает она, целуя меня в губы; в ее дыхании слышать аромат алкоголя и табака. - Расстегни мне платье.

Дергаю молнию, и она быстро разделяет черно-золотистое платье на две половинки. Одежда падает вниз, и женщина садится на кровать, стягивает с себя чулки и белье, дает мне мгновение рассмотреть темный треугольник между ее ног и скрывается под простыней.

Я сбрасываю все с себя и оказываюсь рядом с ней. Оказываюсь в ее жаждущих объятьях. Ее тело теплое, оно оказалось значительно подтянутей, чем должно быть тело женщины, которое необходимо иметь в тридцать пять. Она дрожит, у нее стучат зубы, но у меня уже встал, и я чувствую, что могу быть с ней всю ночь, пока утром нам не придется встретиться с воспоминаниями о Кока и раскаянием.

В треснувшем зеркале из какого-то паба можно было увидеть грязную кухню. Я беру себе бутылку ядовитого навоза, который значится в реестре как светлое пиво «Макеванз». Понятно, почему чувак с этикетки так ехидно улыбается; так делал каждый, кто заставляет людей платить бабло за то, чтобы выпить этой теплой отвратительной жидкости. А я - просто еще один жалкий шотландец в рваном черном галстуке, который уже в десятый раз нервно срываю с шеи. - Блядь!

У меня за плечом стоит Кайфолом, который решает помочь мне. Ему удается завязать галстук с первого раза.

- Ну вот и все, - улыбается он, и я почему-то чувствую себя как ебаная ромовая баба. - А теперь тебе нужно позавтракать. Есть что-то в этой дыре? Да нет, весьма благодарю.

- Перехвачу что-нибудь у мамы. Здесь есть нечего.

- Я сделал лазанью, - указывает он на плиту.

- Она на вкус как дерьмо, я пробовал вчера вечером.

И я действительно решился на такое, потому что собирался перебросить пару бокалов с парнями с работы, а это переросло в глобальную пьянку.

Кайфолом становится руки в стороны.

- Это - семейный рецепт моей матушки, ты, мудачье деревенское, - кричит он, делая вид, что рассердился, и ждет моих оправданий.

- Если бы ее приготовила твоя мама, я бы с удовольствием попробовал. Но эта хуйня, - здесь я киваю в сторону плиты, - совсем ни на что не похожа, тем больше на лазанью. Ты точно не придерживался рецепта; например, вряд ли в этом блюде должно быть столько тунца.

- Использовал все доступные ресурсы. Получишь диплом повара, тогда и будешь критиковать кулинарные навыки других.

Ах ты ебаный подонок. У меня в горле застревают два слова: рента и деньги.

Но на хуй мне ссориться с ним прямо сейчас.

- Ладно, я пошел.

Я тянусь за своим пиджаком, который висит на гвозде у двери.

- Хорошо, увидимся в крематории в два, - отвечает он, и вдруг подходит ближе и обнимает меня.

- Держись, друг.

- Да, держаться, друг, - говорю я.

Он наконец выпускает меня из объятий, но его руки все еще остаются у меня на плечах.

- Оно придет, потом. Горе, - объявляет он, забирая одну руку. - притворяйся шотландским стоиком, сколько угодно. Но мой тебе совет: лучший способ скорбеть - итальянский. Раскройся. Почувствуй огонь в себе. А потом дай ему угаснуть.

Он забирает и вторую руку и осторожно, даже ласково, хлопает меня по спине.

- Да ладно, - говорю я уже на пороге.

Я смотрю на часы и быстро направляюсь по Уок. Солнце в зените, и вдруг набегают огромные мерзкие облака, и оно скрывается за ними. Я как раз добираюсь Джанкшн-стрит, чуть не намокнув под летним ливнем.

Мама и папа похожи на зомби. В буквальном смысле. В них стеклянные глаза, они натыкаются на ходу в мебель. Не могу поверить, что они все еще в шоке из-за смерти, которую этому человеку прочили все медицинские эксперты Объединенного королевства с самого рождения. Они совсем не понимали раньше значение слов «незначительные шансы на жизнь»? Неужели они думали, что если выбивать из легких малого Дэйви жидкость каждый день, то это продолжит его жизнь до вечности?

Сейчас им не нужно больше со страхом прислушиваться к его дыханию, никаких ДУФ-ДУФ-ДУФ или кхе-кхе-кхе во время очередной процедуры дренажа, после которых малый Дэйви успокаивается и засыпает без сил, потому что теперь его больные легкие наполняются воздухом. Между тем, остальные из нас с тревогой ожидали все это время, когда потребуется новый дренаж. А теперь всего этого больше нет. Почему они не чувствуют облегчение?