(Неделимый, как же хорошо, что история не знает сослагательных наклонений.).

И как удручало то, что она могла дать ему значительно меньше, чем он — ей, и глядя на него, она всё чаще испытывала удовольствие, искажённое горечью — отравленное мыслями что ты во мне нашёл; почему ты ещё здесь; зачем согласился и продолжаешь оставаться, тебе-то с этого — что?

Неравенство в положении — самое незначительное из неравенств, лежащих между нами.

И так же было с Олли, Фернаном, Эрнестом; со всеми, кто мог сказать: «Я занимаюсь тем-то, сделал то-то, достиг того-то и стремлюсь к тому-то», — она прекрасно понимала, почему не замахивалась на вечность ни с одним из них, ведь как быть с человеком, с которым тебе одновременно хорошо и некомфортно, потому что, находясь рядом, ты с каждым днём всё острее чувствуешь, сколь многого тебе — в тебе — нет.

Как по-настоящему полюбить другого, если он — того совершенно не желая — подавляет тебя тем же, чем восхищает.

«Найди себя и остальное приложится; никак не наоборот», — писал Демьен де Дерелли.

И был, как обычно, абсолютно прав.

…я, дражайшая Вэнна, считаю подобные обсуждения бессодержательными, потому что именно таков — опять же, в моих глазах — подход, который их порождает: я считаю глупостью под откровенно надуманным предлогом сравнивать «древесину» и «камень».

Да, «Спор холодности с горячностью» и «Парадоксы временных отношений» формально написаны одним человеком — с разницей в больше, чем полвека. Всё это время «один человек» жил смело и жадно: постоянно путешествовал; знакомился с людьми, расставался с ними и их терял — в конце концов, полюбил так, как никогда прежде, а также стал матерью, что, разумеется, крайне важно, если мы говорим об опыте, влияющем на восприятие мира.

Упираемся мы в один из самых банальных философских вопросов: а можно ли считать Вэнну Герарди тридцать четвёртого года и Вэнну Герарди восемьдесят восьмого года «одним человеком»? Лично мне это допущение, являющееся скорее упрощением, кажется неуважительным — что, впрочем, вторично — и неприменимым.

Так зачем сравнивать Спор с Парадоксами? С таким же успехом его можно сравнить с моими Катахрезами или со Снами Ирлинца — и результат, и сам процесс будут осмысленными ровно настолько же.

Стали ли ваши формулировки точнее и красивее? Структурируете ли вы историю менее сумбурно и более эффектно? Заметен ли — да простят меня Создатели — «авторский рост»? Возможно — но мы ведь с вами понимаем, что определяют книгу вещи совсем другие.

Спор — это голос ранней зрелости: уже индивидуальный и осознанно убеждённый в том, что отстаивает, но ещё порывистый и не пропитанный тяжестью, которая неизбежно приходит с годами — его ценность заключается именно в том, что он есть, и ценность эта, на мой взгляд, неизмерима.

Из письма третьего Архонта Страха Эндола Вэнне Герарди; 1291-ый год от Исхода Создателей

Иногда Этельберту снились кошмары: к счастью, нечасто (по его словам, «заметно реже, чем раньше»), но ей приходилось просыпаться, услышав тихий стон и почувствовав чужую дрожь, и в первый раз она неловко спросила, не хочет ли он поговорить, предсказуемо получила от ворот поворот и что же оставалось, кроме как заваривать ромашковый чай и быть рядом — отвлекать историями, или играми, или вопросами об Оплотах, когда её компания была предпочтительнее одиночества.

(Настоящими кошмарами и с самыми близкими-то делятся редко, что уж говорить о — при всей близости — очень и очень далёких.).

Однако не доводилось ещё выпрыгивать в реальность от ощущения отсутствия в… Неделимый помилуй, полчетвёртого ночи, это ведь даже не «обычная» рань, к которой — к началу слова — так и тянуло приладить букву «с»; не ушёл же он, право слово, не исчез, не испарился перемещением, ведь куда идти и зачем в такое-то время — да и одежда на месте, а значит…

Этельберт действительно не ушёл. Обнаружился на балконе с пепельницей и сигаретой, и Иветта, моргнув, удивлённо выпалила:

— Ты же вроде бросил.

В Самую длинную ночь он, не сказав прямо, дал понять, и к тому же целуя человека, как-то сразу и точно выясняешь, курильщик он в настоящем или нет…

Этельберт выдохнул дым к звёздам и, усмехнувшись, ответил:

— Бросил. Снова начал и затем снова бросил. И опять начал и бросил и больше не начинал, что, признаться, удивляет. Сейчас я, как и ты, курю крайне редко — только если выпадет настроение.

И вот оно, получается, выпало. Не мрачное и не печальное — скорее задумчивое, и не определить на глаз, насколько тягостно, но явно не как после дурнейших из снов; так что же заставило его подхватиться?..

— Здесь очень красиво, не правда ли? Каденвер действительно является воплощением лучшего, что есть в магических науках.

И Иветта, опешив, тихо и сдавленно спросила:

— Разве?

Потому что Каденвер, разумеется, был красив: разнообразен, но не аляпист, торжественен, но не надменен, осторожен в демонстрации мощи и филигранно изящен — в своём величии; в высоком северном небе, расстилающемся, куда ни посмотри — она восхищалась им, островом-городом-Университетом, и увидев впервые, и теперь, и каждый день между, однако после путешествий по малой, ничтожной части Вековечного Монолита казалось… странным услышать эхо подобного чувства от того, кто в вотчине Архонтов живёт.

От того, кто приближен к держащим саму суть магии и окружён их гораздо более впечатляющими чудесами.

Лицо Этельберта выражало вполне понятное недоумение — шагнув вперёд, она поспешила пояснить:

— Каденвер красив. Конечно, я согласна. Но разве он выдерживает сравнение с твоим домом? С Вековечным Монолитом?

Откинув голову и коротко хохотнув, он с улыбкой ответил:

— Хорошо, что его сильнейшество тебя не слышит — все Архонты терпеть не могут, когда в разговорах о магии за эталон берут их. Они ведь не воплощают намерения, воздействуют на реальность совершенно иначе — как однажды сказал его сильнейшество, «магия в человеческом понимании — это дело человеческое и для людей, нас сюда приплетать, пожалуйста, не надо». Ты же не сравниваешь Каденвер с… например, морем? Или, скажем, математикой? В подобных сравнениях банально нет смысла — я это понял и уже давно отучился сравнивать созданное людьми с созданным их сильнейшествами.

Э-э-э-э… Нет, она, конечно же, не сравнивала Каденвер ни с морем, ни тем более с математикой, с ними, пожалуй, даже художественную метафору не сложить, но…

Секундочку. Если магия в человеческом понимании — дело человеческое и для людей… и Этельберт давно отучился сравнивать созданное людьми с созданным Архонтами… то…

— Получается, Архонты — не люди? — взмахнув рукой, она осторожно добавила: — Магистр Росс пытался спросить, но… ему толком не ответили.

А точнее, не ответили содержательно, пожелав быть чётче в формулировках и постскриптумом — счастья, что казалось насмешливым, беззастенчивым, ничем не прикрытым из-де-ва-тель-ством.

(И, помнится, Кестамори писал, что, хоть любопытство по долгу службы и одобряет, удовлетворять не намерен ничьё — а значит, зря она спросила, напрасно затеяла весь разговор; более того, не стоило, ох не стоило указывать на крайне опрометчивую двукратную обмолвку…).

Однако Этельберт снова хохотнул, затянулся и весело — с неожиданной лёгкостью — сказал:

— Да, знаменитое письмо Адриану Россу — его сильнейшество Кестамори был в своём репертуаре. Если в задаваемом вопросе обнаруживается, как он выражается, «ошибка в мышлении», он на неё указывает и на вопрос не отвечает — и его указания по-своему ценны и интересны, но могут вызвать… определённое раздражение, если нужен именно ответ.

Покачав головой, словно бы — да наверняка — вспомнив парочку подобных случаев, он продолжил:

— Стоит отметить, что в случае магистра Росса его сильнейшество, как обычно, был по-своему очень прав. Он мог просто ответить, что Архонты не считают себя людьми, но это вызвало бы вопрос почему, не так ли? Почему не считают, что, по их мнению, кардинально отличает их от нас — без договора об определениях и этот его ответ так же по сути не был бы ответом. И скорее всего был бы интерпретирован неверно: их сильнейшествам приписали бы высокомерие, которое им в действительности не свойственно, их политику невмешательства сочли бы следствием равнодушия и отчуждения — готов поспорить, что неверных выводов люди сделали бы множество. И не готов спорить — с его сильнейшеством Кестамори: если предметом поиска является истина, вопрос следует формулировать очень и очень тщательно.