— Я не прошу вас мне что-то обещать, Этельберт. И тоже не могу ничего обещать.

Она не искала вечности и с самого начала говорила — отнюдь не о ней.

Что… стоило обозначить, причём сразу, так что всё к лучшему.

— Я… Мне не следует.

Да.

С точки зрения здравого смысла, контекста, рисков и разницы — пропасти — между ними, ему и вправду не следовало, и она на его месте, пожалуй, решила бы, что овчинка выделки не стоит, вот только находилась на месте исключительно своём. И потому могла только усмехнуться:

— Мне тоже не следовало.

И она поняла бы его выбор уйти. Поняла бы, приняла, мысленно поддержала, потому что всё-таки не была идиоткой абсолютной, но Этельберт никуда не ушёл: он закрыл глаза, снова их открыл и протянул руку к её лицу.

Над краем стола, который их разделял; крайне медленно, словно сквозь не воздух, а зыбкую топь; будто бы от него при неосторожном движении сбегут, когда тяжело — и боязно — даже дышать, и…

То, что он в итоге сделал, назвать прикосновением было бы слишком щедро.

Его пальцы, ощущаясь, застыли скорее рядом с её щекой, и честное слово, да не сделана она из стекла, не собрана из снега и пыли, Неделимый, ну не рассыплется; можно, глупый ты человек, всё — можно…

— Скажи, если передумаешь. Я уйду по первому твоему слову.

И не было никакой необходимости в этом уточнении. Она знала; и улыбнулась, и кивнула, и обхватила правой рукой его запястье, а левой наконец вцепилась в жилет и потянула на себя, и прервала тихий смех — губами.

Она совершенно не собиралась передумывать.

***

Неудивительно, что Этельберт Хэйс был избранником автора «Снов на ветке ивы»; заслуживающим уважения представителем магических наук в целом и выдающимся иллюзионистом, способным спроецировать в реальность Оплоты, — в частности.

У него было очень богатое воображение.

***

Проснулась она в одиночестве, что было печально — но ожидаемо. Полежала, поулыбалась в потолок, потянулась, полежала ещё немного, однако в конце концов от простыней отодралась — накинула халат, открыла дверь… и услышала доносящиеся с первого этажа шелест и звон.

Точнее — из кухни. Где у печи стоял (оставшийся, он всё ещё был здесь, он…) Этельберт.

В дымчатых штанах. Свободной светло-голубой рубашке. Босиком.

Стоял и жарил омлет.

— Ты умеешь готовить?

И вот из всех вопросов, из всех возможных начал выплеснула она на свет создательский это, потому что Иветта Герарди в девять пополуночи — существо ещё более неразумное, чем обычно, которое и человеком-то назвать тяжело.

Оправдание, ничего не оправдывающее, но что поделаешь — уж какое есть.

— Доброе утро, — повернув голову и улыбнувшись, ответил Этельберт. — Честно? Нет, но не беспокойся: приготовить съедобный омлет мне по силам.

«Ничегошеньки не доброе: не бывает оно добрым — никогда и ни при каких обстоятельствах».

Иветта вздохнула, провела руками по лицу, доковыляла до стула, шлёпнулась на него и честно сказала:

— Доброе. Верю. Спасибо. Прости, я не соображаю с утра. Мне нужен кофе.

И сейчас она его себе организует: посидит немного, проморгается, хотя бы частично восстановит мозг и обязательно…

— Хорошо, сейчас сварю.

Ну или так.

Или умрёт на своей каденверской кухни шестого Феврера тысяча двести девяносто второго года от Исхода Создателей из-за разрыва сердца, потому что какой же ты замечательный, Неделимый, слов для тебя нет — ни в одном существующем языке, и пусть у тебя будет всё, что ты только желаешь, и стороной обходит — то, чего чураешься и боишься; и будь благословен, ценим, любим, счастлив — до конца жизни, длинной и полной радости, ты, смотреть на которого можно — бесконечно…

Даже на отвратительно бодрого — неотрывно, ненасытно и не зная никакой меры.

С улыбкой, наверное, идиотской максимально, на что было плевать абсолютно и целиком.

Кофе и омлет ей доставили прямо под нос — за первый она взялась немедленно и с энтузиазмом, а второй сначала лишь вяло ковыряла, но, как известно, аппетит приходит во время еды, и немного позже дело пошло веселее; и Этельберт себя несправедливо обидел: получилось у него не просто «съедобно», а действительно вкусно, хоть и… странновато — вероятно, из-за своеобразного сочетания специй.

— Спасибо, — довольно откинувшись на спинку стула, сказала Иветта. — Очень вкусно, правда.

— Не за что. Как ты себя чувствуешь?

И он ведь наверняка не имел в виду «в физическом смысле», потому что «приятно вымотанной, как будто сам не знаешь».

Хороший вопрос. А как она себя чувствовала?

Неловкость, разумеется, присутствовала, однако крайне слабая — во многом, пожалуй, потому, что Этельберт её не выказывал никакой вообще: он хозяйничал на кухне так, словно делал это уже годами, и был похож на себя-«обычного», то есть спокоен, грациозен и терпелив. Лишь «похож», потому что не чувствовалось в нём больше пришибленности, если не искать намеренно и тщательно: не отдавало тревогой, не веяло горечью, не било усталостью; вся непохожесть была — изменением к лучшему.

Несколько надгрызало беспокойство: насколько всеведущи Архонты и… свободны в личном на территории исполнения Воли — их доверенные? Она не знала, но Этельберт должен был и склонности к самоубийству никогда не демонстрировал, а значит, волноваться, скорее всего, (очень хотелось верить, что) не о чем.

Чуть шелестела неуверенность и шебаршили отражения «сотни причин», однако сожаления объявляться даже не думали, и вот пусть только попробуют — в целом, получается…

— Превосходно. Но… что дальше?

Вот он — самый основной вопрос подобных историй.

Что — дальше?

И Этельберт, склонив голову набок, серьёзно ответил:

— Решать тебе. Мы можем продолжить так, будто ничего не было… А можем — так, будто всё было; пока я нахожусь здесь, на Каденвере, и происходящее устраивает нас обоих — соблюдая, естественно, определённую осторожность.

Естественно.

Варианты знакомые, привычные и понятные, но есть одна деталь…

— А тебе самому больше хочется — чего?

И Неделимый, он, оказывается, умеет улыбаться лукаво-непристойно — он сведёт её с ума; своими руками, глазами, волосами, голосом, мелким шрамом на правом плече, родинками на бёдрах и губами, которые на что только ни способны…

— Я предпочёл бы второе. — И за мгновение возвращаться к сосредоточенности умеет тоже. — Но решать, повторюсь, тебе.

Очень сложное решение, да — прямо даже и не знаешь, что выбрать.

— Значит, второе.

Пожалуйста, остановись. Прекрати издеваться над своим лицом, оно ведь действительно может треснуть, и что ты тогда будешь делать, а?

— Значит, второе. Давай я помою посуду и…

— Даже не думай. Посуду мою я.

Ишь, вознамерился! Нет уж: готовил — отдыхай и дай, в конце концов, немного похозяйничать — самой хозяйке.

(Ночью уже мыл, и вот опять неймётся, да что за человек.).

Этельберт вздохнул и, разведя руками и церемонно (а ещё почему-то показалось, что немного, совсем чуть-чуть издевательски) поклонившись, ответил:

— Как пожелаешь.

Честно говоря, она никогда не понимала, почему о «познании другого человека» разглагольствуют с придыханием и делают из него сложносочинённую философскую проблему. Нашли тоже Задачу Тысячелетия — с решением, лежащим на поверхности и прямо под носом: наблюдай, слушай, задавай вопросы, замечай, запоминай и со временем — кто бы мог подумать, какая удивительная неожиданность! — всё получится словно бы само собой.

Накапают; накопятся часы-дни-месяцы-годы и вместе с ними — сотни и сотни фактов в твоей голове: как мило-«малозначимые» вроде любимого цвета, жеста, времени суток, сорта чая и слова-паразита; так и первично-фундаментальные — целые списки убеждений, целей, желаний, пороков и слабых мест. Да бо́льшая их часть в тебя впишется — вплетётся и вплавится — вне зависимости от того, хочешь ты этого или нет, и всплывать будет, когда надо и когда совсем не надо, так в чём же сложность: открой глаза и прочисти уши и всё, что тебе требуется, познаешь.