Переоделась в пижаму. Выпила снотворное. И упала в черноту ещё не до единения с подушкой.

Ей снились вечные дожди Хар-Лиота, пронзающие серое небо шпили Вирдана и залитые светом Соланны купола Лимертаила; белоснежные вершины горных хребтов Серды, косяки золотисто-пурпурные рыб в чистой и светлой воде Дал-Селаина, полупрозрачные облака, вальяжно плывущие над сонным Калирхадом, и безветренный покой Пепельной Пустыни — пишущая мама, курящий на крыльце папа, тихо смеющийся Хранитель Краусс, очень человечный Этельберт Хэйс, устало говорящий: «Я вас искренне не понимаю, но очень хочу понять»…

…и почему-то — загадочно улыбающийся Приближённый Кет.

…не печальтесь, ибо Мы не нужны вам: Анкала всегда предназначалась — для ваших рук. И сколько бы раз ни скрывалась Соланна за Вековечным Монолитом, сколько бы ни замыкался круг сезонов и ни оттесняли друг друга века — даже стоя перед Вечностью, помните: Мы любим вас и будем любить, пока живём.

Из речи Создателей перед Исходом; перевод Инсаиллы, первого Архонта Страха

…не горюйте — Мы не нужны вам, ибо Анкала была сотворена — для ваших ладоней. И сколько бы раз ни сбегала Соланна за Вековечный Монолит, сколько бы ни завершали свой круг сезоны и ни сменяли друг друга — столетия; даже перед лицом Вечности помните: Мы любим вас и будем любить, пока дышим.

Из речи Создателей перед Исходом; перевод Гершса, второго Архонта Страха

…не печальтесь, ведь Мы не нужны вам: Анкала всегда была лежащей — в ваших руках. И сколько бы раз ни скрывалась Соланна за Вековечным Монолитом, сколько бы ни замыкали свой круг сезоны и ни стирали друг друга века — даже глядя в глаза Вечности, помните: Мы любим вас и будем любить, пока существуем.

Из речи Создателей перед Исходом; перевод Эндола, третьего Архонта Страха

Она проснулась в полдесятого утра — без будильника, естественным образом; раньше, чем ожидала (после почти бессонной ночи и всего-что-случилось-потом неудивительно бы было продрыхнуть часов эдак четырнадцать), и чувствуя себя хуже, чем надеялась: глаза не могли пробиться через порождаемый ими же белёсый туман, руки — отыскать и вернуть привычную аккуратность и точность, а голова — сбросить вес, чтобы не ощущаться целой гигантской планетой.

Впрочем, Иветта никогда не была довольным жизнью — и даже просто разумным — существом сразу по пробуждению: до первой чашки крепкого, горького и чёрного как Вина кофе.

(Проклятье, да что ж за ассоциации-то… Впрочем, понятно, что за — а также откуда, почему и с каких пор.).

Помогла она и теперь: мир прояснился, а тело перестало смутьянить — и вспомнилось, что сегодняшний день, девятое Нояра, являлся, соответственно, девятым (предпоследним) днём декады: пар по расписанию было всего две, и, конечно, ничто не запрещало плюнуть и прогулять…

Но раз уж удалось проснуться — почему бы и не сходить? К тому же и времени до них было ещё полно, то есть очухаться и собраться можно было совершенно спокойно — без тревоги, поспешности и суеты.

Этим Иветта и занялась: отлежалась в ванной; запихнула в желудок, который по утрам работал ничуть не лучше, чем голова, две тортильи с курицей и огурцами; оделась «попугаем» (и даже не поленилась вплести в волосы бусины и перья, максимально приблизив причёску к бреду тяжелобольного, если не умирающего), выпила ещё одну чашку кофе и наконец выползла на улицу.

И направилась к сердцу Каденвера — пешком: по серым «мраморным» плитам, под серым давящим небом, к серым — пепельным — стенам; серое, серое, серое, абсолютно всё как назло, будто умышленно, словно в насмешку — серое…

Нет, прогулка мысли не очистила. Настроение не улучшила и желания учиться не прибавила: Иветта, конечно, в аудитории присутствовала, вот только слушала лишь шёпот Университета и думала — исключительно об его Хранителе.

О первом из пришлых, который, казалось, был — во всём и везде: пронизывал собой каждый миллиметр небесного острова; каждый шаг, вдох и решение тех, кто неожиданно, за считаные минуты лишился свободы и выбора — который ощутимо существовал даже вне поля зрения и с которым, если задуматься, поговорить-то выпало… всего лишь дважды.

И оба раза закончились — всепоглощающим недоумением. Оглушительным внутренним криком «Неделимый, да что же сейчас вообще произошло?!».

Иветта помнила, что с ней желали побеседовать, и не стыдилась того, что даже предположить не могла; ни малейшего — самого мельчайшего, хотя бы микроскопического — представления не имела, о чём и зачем.

Она довольно часто видела Хэйса. Мимолётно, бегло, краем глаза замечала его — неизменного: высокого, быстрого, пугающего, завёрнутого в несколько слоёв одежды, узорами искалеченной и истерзанной…

Он должен был быть понятным и предсказуемым, но был — абсолютно полярной инверсией.

Являлся чем угодно, но не суммой своей внешности, титула и положения — сонаправленные, словно бы созданные друг для друга составляющие не складывались в единое целое; не образовывали — ожидаемое, не оттеняли — содержимое, не отражали — внутреннюю суть…

«Да кто же, кто же ты, Этельберт Хэйс?»

И чего ты, непонимающий и непонятный, от меня хочешь?

Что движет тобой? Чем было вызвано — твоё милосердие?

До раскрытия тайны тайн оставалось около полутора часов, — пары благополучно закончились в три с небольшим— и убить время Иветта решила в «Очаге одаряющем»: есть, признаться, не тянуло совсем, но надо было — не хватало ещё огрести проблемы со здоровьем из-за «нервного голодания».

Она с немалым трудом, но всё же втиснула в себя овощной салат, попялилась на свисающие с потолка жёлто-оранжево-алые светильники, заказала двойной кофе с апельсином и мятой, попробовала почитать учебник по металлографии, но быстро сдалась и достала из сумки «Три лица в ночи» — последнюю книгу Лауры Суленьи, до которой раньше никак не доходили руки.

Про себя творчество эри Суленьи Иветта называла «чередой довольно дурацких детективов» — ну что поделать, если они и правда являлись… вот такими вот? Ни один образчик не обходился без фактологических ошибок, и интрига не рассыпалась в самом начале лишь из-за непреходящей повальной тупости, которая обходила стороной лишь убийцу, главную героиню и её окружение.

Честно, сюжеты не выдерживали никакой критики, однако дознаватель Ита Кана была остроумна, справедлива и непоколебима, её помощник Дайон Виарди — обаятелен, хитёр и отзывчив, и они оба храбро сражались не только с преступниками, но и с собственным прошлым; и смотрели вперёд — с верой в лучшее, и побеждали — тёмную сторону жизни в целом, и постоянно попадали во всякие милые курьёзные ситуации…

Как говорится, сердце стать разумным не убедишь.

(Здравствуйте ещё раз, песни Греты Лереи.).

На сороковой ярус Университета, к кабинету Хранителя, Иветта поднялась за двадцать минут до пяти вечера и собиралась потратить их на попытку собраться с мыслями (хотя в жертву этому уже был принесён чуть ли не весь день, а результата что-то не наблюдалось), но мироздание распорядилось иначе: выйдя из подъёмника, она даже оглянуться не успела перед тем, как её ушей коснулось радостное:

— Саринилла Герарди! Дерзновенная! Здравствуйте! Вас-то я и жду — вы, именно вы, драгоценнейшая, мне и нужны!

Не узнать этот голос и завёрнутую в него манеру речи было решительно невозможно — так же, как и удержаться от улыбки.

— Здравствуйте и вы, Приближённый Кет.

Да, на широком подоконнике сидел именно он: довольный, расслабленный, с длинной серьгой в правом ухе и обмотанный театральными тряпками — а на коленях у него вальяжно возлежал Хронос, один из пропитанных магией университетских котов.

Ну конечно же, серый (точнее, дымчатый); раскормленный; с — в данный момент закрытыми — голубыми светящимися глазами и такими же узорами на шерсти; изредка ласковый, но в основном — крайне ленивый, Хронос относился к представителям рода человеческого со снисходительным добродушием, а к бытию — с мудрой бесстрастностью: он никогда не суетился и ни у кого ничего не просил, так как знал, что это не нужно — люди сами подбегут и осыплют едой и вниманием, стоит лишь попасться им на глаза. А коли так, можно не напрягаться: просто распластайся на любой горизонтальной поверхности и жди — кто-нибудь из проходящих мимо точно не удержится и начнёт тебя старательно гладить.