Разумеется, Иветта не сказала всего этого.

Она посмотрела ему в глаза и протянула:

— Есть. Один из них: а можно потрогать мох?

Она хотела, чтобы он ещё раз улыбнулся, но Хэйс поступил лучше: он снова фыркнул.

— Естественно. Он же не ядовитый — трогайте смело, эри.

И в голосе его слышался тихий, но весёлый и искренний смех.

***

Она так и не набралась храбрости спросить, каким «как личность» был третий — нынешний — Архонт Страха Эндол.

***

Ей снились слова. Они удлинялись, укорачивались и переписывались целиком, а затем превращались в рифмованных как «жизнь» со «смертью» и «космос» со «временем» птиц: в бело-голубых чаек и серо-чёрных сов, вместе летящих над морем, более протяжённым, чем Дал-Астраги, и более глубоким, чем Дал-Вершад; и вода вышла из берегов и прокатилась по пустыне, смывая песок, слепленный с прахом, склеенный с пеплом, сплетённый с пылью из драгоценных камней, которая была мягкой и тёплой, как человеческие руки — как сине-зелёный мох, растущий на лестнице, изгибающейся и белой до слепоты; и на её ступенях стоял Витторе, сидел Фернан, лежал Эрнест — и махал с них Олли, конечно же, здесь был Олли, смеющийся, свободный и счастливый…

…он не мог не прийти — не мог не навестить её, политолог и уважаемый лектор…

…интересно, был ли он — тогда, всегда, когда-нибудь — Приближённым?

Проснувшись, она первым делом вспомнила, что они с Хэйсом договорились встретиться через шесть дней: девятнадцатого Декера, в последние часы второй декады первого месяца зимы.

О-о-о, ну это всё: нужно звать официанта и заказывать ещё один «Восход над Дарьяррой», а потом повторить, повторить, повторить и повторить — не уйдёт она отсюда никуда ещё часа (в лучшем случае) три.

Этьена ведь хлебом не корми, дай кому-нибудь что-нибудь объяснить. Что было… чертой на самом-то деле трогательной, и к тому же ему следовало отдать должное: объяснять он — при том, что учить никогда не учился — умел поистине превосходно.

Словесное богатство, терпение, внушительный жизненный опыт и образное мышление — вот в каком (иронично поэтическом) сочетании скрывался великий секрет: Этьен был готов, ни капли не раздражаясь, снова и снова по-разному раскрывать мысль — через разные примеры; при помощи разных аналогий, зачастую нащупанных по ходу пьесы; и даже, если вдруг было можно или нужно, на разных языках (которых он знал аж целых пять штук, так чего бы не воспользоваться наиболее подходящей из имеющихся в распоряжении «синтактической конструкцией»); ни один желающий понять ещё не уходил без, собственно говоря, искомого понимания…

Вопрос времени: вопрос всегда заключался — лишь во времени. Здесь всё затянется стопроцентно: нет, мальчик-то умненький, для него тысячу раз повторять не придётся, просто вещью интересуется… крайне сложносочинённой.

Встретился им искатель истины отнюдь не простой, вот так его растак — впрочем, ну что теперь делать, не оставлять же спросившего без ответа?

И, справедливости ради, а разве бывает истина — простой?

Демьен де Дерелли «Спор холодности с горячностью»; издано впервые в 1234-ом году от Исхода Создателей

Хэйс познакомил её с Оплотами.

Не буквально, нет; он, слава Неделимому, не перемещал (не притаскивал) её во владения сильнейших мира сего — он, бросив, что «так будет проще», последовательно воплотил шестнадцать иллюзий.

И возможно, показать действительно «проще», — быстрее, доступнее, нагляднее — чем рассказать… когда не имеются в виду масштабные и многослойные представления, которые обескуражили бы и мастера, и поводом для заслуженной гордости стало бы спроецировать в реальность — хоть одно из них.

Однако Хэйс с лёгкостью созидал именно монументальное, причём во множественном числе: клубились в воздухе, изящно и ловко перетекая друг в друга, внушительные нагромождения из зданий, скульптур, садов, фонтанов, мостов, (зоо)парков, оград, и памятников, и прудов, и площадей — впаянные в Вековечный Монолит ещё Создателями пятиярусные (все — пятиярусные) города-на-горах, города-на-уступах; и Иветта не верила, что видит их, и не могла не заметить (тихо, недоумённо, словно бы обиженно, почему-то чувствуя себя чуть ли не обманутой), что при всех различиях они были схожи в целом, и потому зримо сливались — в единое.

Довольно… обыденное единое.

— Так а Оплоты, эри, — это по сути своей просто человеческие города. Они, если убрать ярусную структуру, от «обычных» городов радикально не отличаются, потому что и не должны. Они являются «обычными» городами с — что любопытно — одинаковым сердцем: одним из Тронов, и какой он, Трон чего, — неважно. Все они работают одинаково, — улыбнувшись одновременно лукаво и устало, Хэйс тут же добавил: — Прошу вас, не спрашивайте, как. Я не знаю, не ставьте скромного управляющего в неудобное положение.

По правде сказать, Иветта удивилась его незнанию; а также (и, пожалуй, даже больше) беззаботной лёгкости, с которой он в нём признался, но развивать тему не стала — невежливо ведь, неуважительно, откровенно неправильно, да и всё равно гораздо сильнее удивило её другое.

Оплоты были многоцветными.

Не пёстрыми, конечно, не яркими; не похожими на Иветту Герарди, которая продолжала одеваться так, чтобы вызвать у окружающих желание выцарапать себе глаза, но…

Оплоты. Чьи представители узнавались по монохромности. Были многоцветными.

Имелось здесь… определённое противоречие… разве нет?

— Помилуйте. Неужели вы думали, что, например, мы живём в серости, а наши коллеги, Приближённые Вины — в черноте?

И, ну…

Вообще-то да.

Это всегда казалось… логичным.

(Кому же это не показалось бы — логичным?).

— Что вы. Да мы бы, наверное, с ума сошли — все, кроме… Хм-м-м… Покоя, Отчаяния и Уверенности? Белый, серебристый и голубой — цвета достаточно комфортные… Возможно, сюда стоит включить и Надежду — я, признаться, бледно-зелёный не люблю, но я скорее исключение, нежели правило. В основном люди находят его приятным — в том числе и по ассоциации, он ведь является цветом Надежды. Забавно: со временем следствие превратилось в одну из причин.

Что в ретроспективе — если задуматься по-настоящему, то есть глубоко и крепко — и впрямь было более логичным и здравым, ведь одно дело шутливые поговорки из разряда «трудно найти Приближённого Вины в чёрной комнате» и совсем другое — действительно жить в чёрной комнате, ходить по чёрным дорогам, смотреть на чёрные крыши и видеть всюду сплошные чёрные стены.

С ума сойдёшь не «наверное», а наверняка. Да в Ничто и в пепел такой «символизм».

Оплоты были обычными городами, в которых жили не обычные, но всё же люди, которые подобного не заслуживали… а ещё находили забавными достаточно странные вещи: например, инверсию причин и следствий или, как её про себя назвала Иветта, «Историю вы-да-ю-ще-го-ся альпака», рассказанную Хэйсом над Оплотом Печали — самым отчётливым из всех воплощённых.

— …в первые дни я по большей части в растерянности бродил, где придётся, пытаясь разобраться, — и запомнить — кто есть кто и кто за что отвечает. Что, поверьте, было задачей далеко не тривиальной. Жил я тогда, на правах гостя, в резиденции его сильнейшества — и вот однажды вечером захожу я в свои апартаменты и вижу, что на диване у меня гордо возлегает крупный дымчатый альпака.

И Иветта, опешив, уточнила — попыталась выяснить, она банально ослышалась, неверно поняла, не разговаривала с Хэйсом, а видела сон о том, как разговаривает с Хэйсом, или постепенно лишалась рассудка:

— Альпака? Животное — такие… маленькие ламы. С мягкой шерстью. Очень милые.

Невероятно милые и приветливые, а ещё донельзя любопытные, с умными тёмными глазами; она познакомилась с ними (и даже с огромным удовольствием погладила, шерсть у них была абсолютно восхитительной), когда Эрнест — чистейшего счастья ему, где бы он сейчас ни был — предложил «скакнуть на декаду в Паризу»; но как альпака мог оказаться на диване в резиденции второго Архонта Печали Ирлинца?!