Точнее Серая — одна; приветливо улыбающаяся и протягивающая коробку, которую «просил передать Хранитель Хэйс».

В коробке лежала записка с предложением встретиться «в шесть вечера девятого дня декады» и джелато с кокосовой стружкой и кокосовым молоком — и Иветта не сразу поняла, что происходит, а сообразив, не выдержала: упала на диван и расхохоталась в голос.

Громко, гнусно и чуть ли не горячечно, потому что ну это надо же было — настолько промахнуться.

В Ирелии существовала традиция дарить сладости незнакомцам, с которыми хочешь сблизиться: начать общаться, узнать и попробовать подружиться — в школе Иветта не раз притаскивала заинтересовавшим её соученикам и соученицам энгеллские пудинги, сердские калитки, хегранские штрудели и грентайские сливочные конфеты; и путь, конечно, отнюдь не всегда вёл к тёплому рассвету, обещающему вечный день — иногда он обрывался практически сразу, но начинался очень и очень часто именно с этого шага. С протянутого иноземного десерта и просьбы поговорить.

И Хэйс… очевидно постарался: вообще эту — приятную и милую — традицию вспомнил, подарил со своей стороны (кстати, с какой? сейчас он являлся гражданином Оплотов, но кем был — до Приближения?) ирелийское джелато (и где только достал?); проявил… трогательную галантность, удивительную и проникновенную внимательность, и его поступок заслуживал лишь уважения и благодарности, правда — однако имелось одно «но».

У Иветты Герарди была жуткая аллергия на кокосы. Во всех видах, формах и степенях.

Воистину, нарочно — не придумаешь.

И возможно, это следовало расценить как намёк судьбы — знак свыше, безапелляционно утверждающий, что ничего не выйдет, не стоит даже пытаться; ох, соблазнительной была идея ответить отказом, который имел чудное объяснение «Извините, но ваш подарок для меня буквально убийственен, так что нам, наверное, и в одном помещении находиться-то не пристало», вот только по-настоящему хотелось — прямо противоположного.

Почему-то нелепость — выдающаяся, прямо-таки легендарная нелепость — сделала жест Хэйса ещё более очаровательным. Скорее всего потому, что он как ничто иное доказывал, что Приближённые — тоже люди.

Те, кто способен совершать ошибки — в том числе и из разряда уморительнейших.

Отсмеявшись, Иветта отнесла джелато (которое и не собиралось таять — небось, очередной оплотский фокус) в холодильный ящик: не пропадать же добру, пусть порадует кого-нибудь из будущих гостей; и, вытащив на поверхность памяти — высокого, бледного, носатого, длинноволосого, седого, голубоглазого… — Этельберта Хэйса, вообразила рядом с ним иллюзию цветастого попугая, которая, когда попросят, скажет её голосом: «Я согласна, ваше преподобие», — и выразила созидающее намерение.

Почему бы и нет, ага.

Почему бы и нет.

Первые свидания всегда милы, потому что — как любые первые шаги — до краёв наполнены неловкостью и нелепостью: не горькими и унизительными, а забавляющими — вызывающими смех, которому поддаётся каждый; смех объединяющий, не оставляющий за бортом даже того, кто по незнанию — или просто недомыслию — умудрился оступиться: случайно сказать не то, не так или слишком многое.

Первые свидания — это сложнейшие рукотворные проводники, воплощающие сразу сотни изменяющих намерений: «я и ты» начинает превращаться в «мы», «когда-нибудь» — в «скоро», «до встречи» — в «до завтра», «нет» — в «да»… или же наоборот, «да» неожиданно решает перетечь в «нет», «когда-нибудь» — в «никогда», а «до встречи» — в «прости, но прощай».

Ожидать счастливого конца в самом начале истории неразумно — точно так же, как и обрекать себя на конец горький: ключевое слово здесь ведь не свидание, а первое.

Жизнь крайне изобретательна, и не откажешь ей ни в умении преподносить сюрпризы, ни в любви к этому хитрому и чарующему делу.

Демьен де Дерелли «Спор холодности с горячностью»; издано впервые в 1234-ом году от Исхода Создателей

За три дня Иветта не успела пожалеть о своём согласии — она лишь задалась вопросом «Что могло подвигнуть его на такое предложение?» и не нашла ответа; задалась вопросом «Что ухитрилась сделать я, чтобы подвигнуть его на такое предложение?» и не нашла ответа; задалась вопросом «Зачем было так стараться-то?» и не нашла ответа — и в очередной раз отчаялась искать в решениях Приближённых логику.

Правила ими, очевидно, не она, а Воля Архонтов, загадочность, серость и Отмороженность — Чудаческая Четвёрка, пытаться познать которую не только бессмысленно, но и опасно для рассудка.

И не получалось пожалеть о чём-либо и теперь, почти в шесть часов вечера девятого дня декады, перед дверью в кабинет Хранителя Университета; как почему-то не получалось и испугаться, хотя разум твердил, что следовало бы — а затем противоречил сам себе, напоминая, что страх оказался неоправдан, когда для него имелись все причины, а значит дёргаться сейчас было одновременно и бесполезно, и поздно, и глупо.

(Иветта солгала бы, если бы сказала, что сама-то уж точно руководствуется чёткой, правомерной логикой: возможно, она просто устала бояться — устала бесповоротно и смертельно, и потому словно бы… утратила способность.).

(Не зря ведь говорят, что со временем человек привыкает к чему угодно: к Разрывам, к Оплотам, к сложным цепям жестов и небесным островам — почему бы не добавить в этот список и «интернирование»?).

Она прикоснулась к плите обращения, дождалась разрешения войти, вошла, поздоровалась, встала на своё обычное место — перед столом: на расстоянии, но недостаточно далеко, чтобы казаться невежливой — и начала ждать… чего-нибудь.

(Всё-таки Заметно) Отмороженный Хэйс, также поздоровавшись, принялся молчать и смотреть. Смотреть и молчать. И молчать и смотреть.

Это уже можно было назвать своеобразной традицией.

(«Уж прости, о Пришибленный Приближённый, но я понятия не имею, чем тебе помочь. К тому же ты пригласил — тебе и первое слово».).

Моргнув, Пришибленный Приближённый неожиданно сместил своё внимание с неё на кабинет: огляделся… то ли с недоумением, то ли с неодобрением, то ли с недовольством; а возможно, с гремучей смесью из того, другого и третьего, однако пропорция не поддавалась даже примерному определению — его было невероятно тяжело прочитать. Он словно бы был книгой, написанной на древнеирелийском: сколько ни думай сначала, что язык тот же — известный, родной, один — пощадило жестокое время разве что самую основу, и потому большой удачей было понять — хотя бы общую суть.

Да, представители Оплотов являлись также и представителями рода людского: подобие Архонтам очевидно не (до конца?) отменяло подобие обычному человеку, и это дарило облегчение — вот только ничего не упрощало.

— Скажите, эри Герарди, вы боитесь высоты?

Ничуть не помогало постигнуть ну очень извилистые тропы, по которым они гоняли свои крайне диковинные мысли.

— Нет, ваше преподобие. Не боюсь.

Спрятать удивление целиком не вышло — оно всё же просочилось в голос, Иветта слышала его и сама, однако какой ещё реакции от неё, интересно, ожидали?

«Не боюсь ни капельки; я, напомню, живу на небесном острове, но спрашиваете-то вы… почему?»

Серьёзно, откуда вообще взялась высота и какое отношение она имела… хоть к чему-нибудь?

(Кроме того факта, что они сейчас находились на небесном, мать его, острове — акрофобия проблемой не была по умолчанию, разве не так?).

— Это хорошо, — кивнул Отмороженный Хэйс и, снова помолчав, добавил: — Мне хотелось бы провести наш разговор… в другой обстановке. Если вы не возражаете.

Потрясающая связность, конечно: почти неуловимая невооружённым глазом, а точнее ухом и разумом; сама Иветта, к счастью, от Тронов была далека, и потому её собственные мысли — в отличие от — были абсолютно прямолинейными и, стоит отметить, довольно-таки низкими.