Как назло, абсолютно всё упиралось в расплывчатые определения границ юрисдикций.

Небесные острова жили по собственному, одинаковому для всех пяти уложению, по которому самым страшным наказанием была экстрадиция: мелкие нарушения из разряда «молодёжи свойственно», как и везде, искуплялись деньгами; совершившие же проступок более тяжёлый высылались на родину и проходили через её суд.

Если разбираться с Иветтой будет Ирелия, то всё закончится хорошо: да, изготовление и хранение немагических абортивных веществ означало тюремный срок — вот только недолгий, всего лишь года два-три; жизнь, конечно, из-за судимости станет немного сложнее, и родители, Неделимый, как же их жаль, они ничем не заслужили такую непутёвую, злосчастную, безмозглую дочь…

Однако тюрьма — это не смерть. И там, пожалуй, будет гораздо безопаснее, чем здесь.

Тюрьма — это лучший вариант. Но если Каденвер теперь является придатком Оплотов, если преступление на его территории рассматривается как плевок в лицо Приближённым, то судьёй Иветте станет лично третий Архонт Вины Ферион; который, выражаясь вежливо, известен достаточно своеобразным толкованием нормативных комплексов, а говоря откровенно — склонностью подгонять трактовку закона под свои таинственные желания.

Те, кого он каким-то чудом признавал невиновными, считались оправданными высшей инстанцией (а значит, неоспоримо) и могли ничего не опасаться.

Признанные виновными же — исчезали бесследно.

Неделимый… лишь бы Ирелия. Пусть Ферион, если окажется, что этим делом заниматься обязан всё же он, решит, что подобная мелочь вмешательства Архонта недостойна.

Проклятье.

Размышлять и о прошлом, и о будущем было невыносимо; к Слалому даже притрагиваться не тянуло, а пялиться сквозь пальцы в пол, покрытый черничным ковром, откровенно надоело — встряхнувшись и с силой потерев лицо, Иветта, не раздеваясь, залезла в кровать и попыталась заснуть, однако получалось у неё только думать.

О том, что наручи Вины (на проверку) не причиняют никаких неудобств: не давят, не режут, не царапают и не холодят — обычное украшение, которое «всего лишь» превращает твои намерения в облепляющий границы разума изнутри прах.

О том, что абортивные для крайнего случая можно было, придушив усилием воли желание сделать и успокоиться, замешать при наступлении крайнего случая, но ведь если человек — идиот, то не поможет и весь Оплот.

О том, что если пострадает Лета, Дориан или Клавдий, то впору будет действительно решиться на изготовление ядовитого вещества и убийство — убийство самой себя.

О том, что вообще-то смерть — отнюдь не самое страшное, что может случиться с человеком.

Вообще, конечно, вот эта гидрология первого полугода занимательна крайне: только тебе начинает казаться, что ты человека неплохо изучил, — уже примерно осознаёшь, чем тот дышит и во что верит — как он открывает рот и, смеясь, выплёскивает тебе в лицо новый Дал-Вершад.

И дальше, как говорится, возможны варианты.

Новоприбывшие тонны воды могут оказаться откровенно гнилыми: что там рыба, даже самая непритязательная водоросль в них поникнет, скукожится и зачахнет — в этом случае ты как-то неожиданно и резко понимаешь, что нет, категорически нет, дальше вам не по пути; уходи, дорогой, прощай, забудь, исчезни и не пиши больше. Могут — просто пресными: ну вода и вода, такую ты каждый день пьёшь, не замечая и особо не задумываясь — и остаётся только пожать плечами, улыбнуться и рассеянно покивать, приняв к сведению. А могут — ясными, текучими, тёплыми; пронизанными радугой и служащими домом для неисчислимой радостной живности — и здесь ты, в свою очередь распахнув рот, слушаешь так, словно бы от сказанного зависит судьба мира, и на одной ноте думаешь: «Ты только продолжай; пожалуйста, прошу тебя, умоляю, только не замолкай…»

И вот Этьен неизменно с разбега прыгал — в категорию третью.

Демьен де Дерелли «Спор холодности с горячностью»; издано впервые в 1234-ом году от Исхода Создателей

Иветта так и не заснула — она упала в тревожное междумирье: распласталась на грани, где одновременно пыталась убежать от чего-то убийственно серого (удушающего дыма, ядовитого тумана, крошащегося гранита, склизкого пепла) и слышала каждый по-настоящему существующий звук — остро чувствовала реальность, и потому вскинулась от легчайшего прикосновения к плечу.

— Эри Герарди? Хранитель Хэйс хочет с вами поговорить — он придёт через час.

«Хочет он. Через час».

— Ск… сколько времени? — ей пришлось прочистить горло, чтобы задать свой бессмысленный вопрос, и проморгаться, чтобы разглядеть лицо склонившегося над ней стражника: среднего роста, не молодого, худощавого, короткостриженого; с аккуратной чёрной бородкой и серыми, слегка близковато посаженными глазами — производящего приятное впечатление… если не думать о том, что он сказал.

— Полдевятого утра.

Значит, утро. Восьмого Нояра. Одна тысяча двести девяносто второго года от Исхода Создателей.

Имело ли это значение?

Нет. Не имело.

— Спасибо. Я поняла.

Иветта встала, пошатнулась, с благодарностью улыбнулась вежливо поддержавшему её Приятному — по крайней мере, попыталась, но кто знает, во что сложились её губы на самом деле — и доковыляла до двери в уборную.

Справила нужду. Умылась. Почистила зубы. Расчесала волосы лежавшим на полке под зеркалом гребнем. И наконец внимательно посмотрела на себя.

Она выглядела ужасно: была бледной, осунувшейся, с кругами под глазами и усталым равнодушием на лице, которое яркое подобие Халирсадина не прятало и не смягчало — какой-то помятой, причём наверняка целиком: она ведь вчера так и не разделась, а затем проворочалась всю пакостную, проклятую (последнюю) ночь.

Она производила откровенно жалкое впечатление.

Имело ли это значение?

Нет. Не имело.

Она продышалась. Вернулась в комнату. Поглядела на стоящий на столе завтрак. Успокоила возмутившийся желудок. Тщательно заправила постель.

Села на неё и, выпив кофе, начала глазеть по сторонам — как будто бы здесь было на что смотреть.

Справа — большое окно, простой крепкий «деревянный» стол и два таких же стула, напротив — ещё одна кровать и дверь в уборную, а слева — крупный шкаф и дверь входная; эту комнату временного содержания от той, в которой довелось побывать… год и четыре с лишним месяца назад, отличал разве что ковёр: там он почему-то был ярко-оранжевым — именно ярко, под ногами словно бы стелилось настоящее живое пламя, что, конечно же, не могло не запомниться.

(Тогда Иветте очень хотелось спросить у стражников: «Извините, а почему ковёр-то… такой?» — но в итоге она застеснялась и не решилась, о чём потом не раз пожалела: смущение и любопытство режут одинаково, вот только второе гораздо долговечнее и имеет отвратительную привычку преследовать.).

Сейчас же по полу струилась глубокая и мягкая вода — а ещё перестал подчиняться свет. Что было… гнетущим осознанием и крайне странным ощущением.

Все лампы являются рукотворными проводниками — работают не на силе, а на магии в её формальном определении: на энергии, полученной путём переработки человеческих чувств Тронами — часть которой затем превращается в силу, то есть внутренний резерв самих людей; однако доля эта достаточно мала в сравнении с целым. И много, очень много столетий назад Создатели рассказали своим ученикам, что можно использовать и остальное: сотворять вещи, как бы воплощающие намерения за тебя.

Разумеется, это не просто: большинство рукотворных проводников делаются несколькими специалистами при помощи сложных цепей жестов и отнюдь не за мгновение — такие сложности не оправданы, когда речь заходит о мелочах, с которыми каждый без особого труда способен справиться и сам (например, заполнение ванны водой). Те, кто занимаются магическими науками всерьёз, в принципе нередко предпочитают — если возможно и не лень — использовать собственную силу, чтобы сохранять, а то и совершенствовать навыки и умение представлять.