Она замолчала и ожидала услышать шквал уточняющих вопросов, но его — ну надо же — не было: Хэйс только смотрел на неё своим обычным взглядом, который… казался холодным, но был, скорее, просто нечитаемым.

Не поддающимся расшифровке, и поэтому и вызывающим — зловещее впечатление.

— Я… понял вас, — неожиданно и нехарактерно хрипло сказал он и, помолчав и откашлявшись, продолжил: — Возвращаясь к… исходному вопросу. Эри Герарди, вы ведь очевидно умны. И потому должны понимать, что ситуация Каденвера отличается от ситуаций Лимертаила, Вирдана и Хар-Лиота. Контексты различны целиком и полностью: там отчаявшиеся люди совершали… немыслимые преступления по причине личной ненависти. Мы же…

Он прикрыл глаза и провёл рукой по лбу — и на короткое время снова стал очень человечным.

— Да, мы были вынуждены пойти на интервенцию и интернирование, однако уверяю вас… Никто не желает вам вреда. Вам… нет необходимости нас опасаться. И интернирование носит характер исключительно временный.

«Хм-м-м. Это всё, конечно, прекрасно, но “временный” — это сколько? А также — что насчёт Хранителя Краусса? Магистра Кастальони? Дверчи? Горены? Вильре и ду Сарите? О них нам всем следует аккуратно забыть?»

И снова эта великолепная формулировка — «были вынуждены», а впрочем…

Как выяснилось, все Приближённые знают, что их сильнейшествам свойственно реагировать на несогласие испепелением, так что, пожалуй, да: они были вынуждены.

(Ха, забавно: борются Архонты — с Всепоглощающем Ничто, превращающим всё сущее в пепел, и при этом решают проблемы… превращением и правых, и виноватых в пепел.).

(Прямо-таки двойные стандарты на метафизическом уровне.).

— Я… поняла, ваше преподобие. Спасибо за объяснение.

Обменялись «пониманиями», ага, потрясающе — разве что обняться оставалось для полноты единения.

Добавить к своему высказыванию Иветте было нечего, и Хэйс её чувства очевидно разделял, потому как следующими его словами (предварёнными, разумеется, внимательным взглядом и молчанием) было пожелание хорошего вечера.

Она с облегчением ответила тем же, развернулась и направилась к выходу — окликнули её уже у самой двери:

— Эри Герарди.

— Да, Приближённый Хэйс? — спросила она, снова повернувшись к нему лицом.

Он опять на неё изучающе посмотрел и… чуть менее бесстрастно сказал:

— Я искренне желаю вам никогда не потерять вашу веру.

Что было… пожеланием и понятным, и приятным, и да — очень человечным.

Она улыбнулась, — скорее всего, неуверенно и криво, но уж как смогла — коротко склонила голову и наконец вышла.

И подумала, что вот уже в третий раз разговор в целом получился каким-то несуразным, нелепым и даже не совсем связным…

Вот только её вины в этом было, пожалуй, не меньше, чем вины (Возможно, Не Такого Уж?) Отмороженного Хэйса.

— …поверь, я понимаю всё сказанное тобой, свободнейшая из Неизменных. Чего я не понимаю, так это твоей внезапной заинтересованности в моей судьбе.

Миг осознал, что совершил некую ошибку, тут же: только слепой не увидел бы говорящие знаки и лишь глухой не услышал бы живописные звуки — нужно было лишиться всех каналов восприятия, чтобы не почувствовать, что Вечность, мягко говоря, вспылила.

Встала, взметнулась, вознеслась — Милосердное Время, насколько же она была его выше; всегда, во всех воплощениях — неизмеримо выше, и это раздражало, правда, бесило до струнного скрежета, ведь он…

На него вечно смотрели свысока, хотя он, в конце-то концов, — и даже, если верить Несформированным, при начале начал — был значим ничуть не меньше, чем бесчисленные остальные.

— Ты смеешь?! После всего? После Застоя Потоков? Разлома-в-Бессмертии? После Секундной Отсрочки — смеешь?

Неизменная бушевала: цедила, шипела и выла на всех уровнях Реальности — похоже, действительно обиделась, что казалось очень и очень странным…

После всего.

— Мы разные, Скоротечный, мы несопоставимы и несовместимы: мы не согласимся никогда и не прекратим раздражать друг друга — никогда; однако не думай, балбес, что это означает, что мне на тебя плевать!

Демьен де Дерелли «Парадоксы временны́х отношений»; издано впервые в 1288-ом году от Исхода Создателей

— Нет, эти жесты — это какая-то жуть, честное слово. Долго, непрактично, неестественно, претенциозно — их изображать-то тяжело, а уж что-то в процессе воображать… И как вы только справляетесь?

Этельберт, непроизвольно улыбнувшись, пожал плечами.

— Так же, как когда-то справлялись вы сами — всего лишь вопрос привычки, ваше сильнейшество… Или мне лучше называть вас «ваше преподобие»?

Его сильнейшество-преподобие, в кресле, как обычно, не сидящий, а развалившийся, прожевал виноградину и, закатив глаза, махнул рукой одновременно витиевато и пренебрежительно.

— Ой, да сколько раз уже говорил — наедине как хочешь, так и называй. Все эти титулы — ничто иное, чем убогая социальная трость, а имена — вообще суета сует.

Разумеется: как же ещё мог относиться к ним Ирлинц, «Тит Кет», «Грас Мейстер», «Вик Е Ной» и кто только не — сам Этельберт, помнится, целых три года общался со «скромным предпринимателем Адамом Маданом».

Впервые он встретился с этим поистине — остающимся и поныне — загадочным господином на Соверийской конференции: человек, казавшийся зашедшим случайно, от безделья, а не из искреннего интереса, подошёл к нему с открытой улыбкой, поздоровался и представился — с жизнерадостной вежливостью, похвалил его доклад о возможных выходах из кризиса доверия — с горячим энтузиазмом (упомянув также и его «занимательнейшие» недавние статьи о групповом обучении) и предложил «как-нибудь посидеть и поговорить о людях» с ощутимым желанием, но без какой-либо настойчивости.

Согласился Этельберт из любопытства, приправленного недоумённым весельем — эта же смесь двигала им и впредь.

«Адам Мадан» неоднократно предлагал финансово возместить «время, потраченное на профессиональные консультации», и он каждый раз отказывался, потому что не давал никаких консультаций: лишь высказывал мнение, основанное на максимально общем и расплывчатом описании ситуации и потому не являвшееся конструктивным — руководствоваться им следовало очень вряд ли, что Этельберт всегда чётко обозначал, не понимая, почему собеседник категорически не желает «вдаваться в детали» и, если честно, что ему в принципе нужно… кроме возможности банально выговориться.

В ретроспективе та болтовня о мнимом предприятии не вызывала ничего, кроме смеха — как и собственные предположения.

Итак, «Адам Мадан» был «несчастнейшей личностью», вынужденной иметь дело с «толпой ярких индивидуалистов, которые даже Всепоглощающего Ничто не боятся», и спасали его только «знатоки управленческих дел да человеческих страстей», — формулировка Этельберту понравилась настолько, что он её, вернувшись домой, записал первой — а без них «пропал бы — ох, точно бы пропал». И очень ему было интересно, что же о подобном раскладе думает «сидящий напротив выдающийся специалист» — взгляд со стороны, мол, всему голова, да и просто хочется знать, какие существуют подходы.

Подходов существовало великое множество, и для выбора требовалась конкретика — и Этельберт тогда начал подозревать, что ему придётся расписаться в бессилии, так как у него сложилось настойчивое впечатление, что речь идёт о коллективе творческом: скорее всего, театральном или цирковом (на это намекало и описание, и сам рассказчик); а в данной сфере он специалистом, к сожалению, отнюдь не являлся.

«Адам Мадан» его опасения подтвердил, заявив в ответ на уточняющий вопрос, что да, цирк вполне можно взять — за точку отсчёта.

Его сильнейшество обладал по-настоящему удивительной способностью обманывать, говоря чистейшую правду.

Точнее поражала не столько она сама, — приём-то довольно стандартный: не солги ни одним словом незнающему контекст и позволь оперировать неизбежно ошибочными представлениями — сколько союз владения в совершенстве с безобидностью: при всём своём остром уме и колоссальном жизненном опыте, его сильнейшество был поклонником не издёвок и манипуляций, а невинных, не причиняющих никому вреда розыгрышей. Обычно он, заманив «жертву» в старательно расставленные сети и вдоволь полюбовавшись её растерянным лицом, почти сразу же снимал маску серьёзности и давал необходимые пояснения, однако иногда шутка затягивалась.