— Э… Простите, ваше преподобие: боюсь, я не понимаю.

— Я тоже не сразу понял. «Править» не в значении владычествовать, эри — а в значении редактировать.

— А-а-а-а! Пх-х-х-х, ну да, это и впрямь работа его сильнейшества Эндола.

— Да. Беда в том, что, как мне рассказали, предыдущий опыт показал: в случае его сильнейшества Ирлинца его сильнейшество Эндол под «править» понимает — помимо всего прочего — ещё и «сократить вдвое». На что его сильнейшество Ирлинц крепко обиделся; его сильнейшество Эндол усилил пламя, заявив, что любой редактор, знающий своё дело, сотворит с его рукописью то же самое. Но каким-то образом его сильнейшество Ирлинц всё же смог добиться того, что «Сны на ветке ивы» издали в авторской редакции.

— Подождите. «Сны на ветке ивы». Про путешествие в миры фантазии; там ещё были бабочки-болтоножки, дюжина трусливых огурцов и огромные разумные кальмары, которые любили фиолетовые шляпы.

— Да, эри, она самая.

— М-м-м… Я не специалист, но… Мне кажется, её действительно… не мешало бы подсократить.

— Я тоже не специалист и мне тоже так кажется. Естественно, его сильнейшеству Ирлинцу мы об этом не скажем.

— Естественно. И я отдаю должное… фантазии его сильнейшества Ирлинца.

— О, эри, поверьте — все отдают.

Она понимала, что сначала забыла, а затем утратила и способность представить, как выглядит Этьен для беспристрастной стороны. И иногда, в ночах на грани утра, когда отказывал в гостеприимстве сон и последним прибежищем становился — ромашковый чай, набрасывались из тени (тьфу, какими же, оказывается, они были заразными!) Философские Размышления: а за кем правды — больше?

По логике вещей, ближе к истине должны быть те, чьи глаза не застланы… всякими ослепляющими чувствами, однако разве можно сбрасывать со счетов «лучшую информированность»?

Кому она сама была бы склонна довериться больше: хладнокровному наблюдателю с периферии или человеку, который другого хорошо знает, но — предположим, допустим, вот проклятье, вот беда — в него влюблён?

И что говорит о нас точнее: наши собственные слова или всё же совокупность чужих мнений?

И зачем она думала-то обо всём этом — Создатели милосердные, да какая разница, кто там что (не) видит, (не) понимает, (не) осознаёт, (не) оценивает, (не) осуждает и прочая, прочая, прочая.

Личные проблемы каждого, истина — только в вине и спать надо больше, вот что и вот и всё.

Демьен де Дерелли «Спор холодности с горячностью»; издано впервые в 1234-ом году от Исхода Создателей

Бесконечно можно смотреть на три вещи: как горит огонь, течёт вода и разрывается Лета между исследовательским любопытством и здравым смыслом.

(В Самую длинную ночь Иветта с Клавдием, Дорианом и ещё многими, приходящими и уходящими как волна, прогулялась по Каденверу в целом и кабакам в частности и с тщательностью — Лета же предпочла компанию Тита Кета, и даже домой, говорят, возвращалась вместе с ним; и расспрашивать было одновременно неловко и боязно, потому что знать подробности, пожалуй, хотелось не особо-то.).

(Лета предпочла Тита Кета, а-ха-ха-ха-ха… Неделимый, ну почему это было так смешно?).

К победе, впрочем, изначально ближе стоял первый, и подсобить ему оказалось очень легко: хватило банальных и вполне правдивых заявлений-заверений в духе «да на одну меня придётся аж трое вас в трезвой памяти; если что, под боком куча магистров и вся Башня Целительства от низа до вершины; ничего запрещённого мы творить не собираемся, то есть предъявить нам нечего; слушай, у меня, в конце концов, есть голова на плечах и своим сознанием я дорожу: обещаю, я буду осторожна» — Лета повздыхала, поупрямилась, поколебалась, покивала и всё же (ура!) согласилась одолжить кальян.

Который теперь был забит не-совсем-табаком, и восседать с ним в обнимку в пустой аудитории Университета на преподавательском столе ощущалось, признаться, интригующе-привлекательным кощунством.

Об опасности напоминали и к серьёзности призывали три внимательных взгляда: один с примесью лукавства и два цепких особенно — настороженных-обеспокоенных-следящих; свойственных, как виделось Иветте, тем, кто научился и привык быть старшим.

(Клавдий, когда речь заходила об Агаве, всегда трогательно смягчался и светлел, но ясно читалось по глазам, голосу и осанке, что при необходимости — если объявится и зашипит угроза — мягкость и свет сменятся своими противоположностями пугающе легко и очень-очень быстро. Лета же, сестра двум братьям, одновременно старшая и младшая, смеялась, рассказывая, как раздражал её Кохи своими попытками защитить от всего: от падений, ожогов, растяжений, простуды, непорядочных мужчин, завистливых женщин, чуть ли не целого мира и будто бы самой жизни — а затем родился Хайри, и она с ужасом заметила, что превращается для него во «Второго Кохи», и совладать с покровительственными порывами, несмотря на старания, получалось, увы, отнюдь не всегда.).

Иветта осознавала, что рискует, но Ларс зун Дренги описал в своих мемуарах, как делал то же, что собиралась сделать она — и после, собственно, написал объёмные связные мемуары. Хисана Фрази также упоминала о подобном опыте в опубликованных (с её позволения) после её смерти письмах, как и Авелла Номи в «Слушая старые стены» — все уцелели, никто не пострадал, нужно было лишь, фигурально выражаясь, «уметь пить, не напиваясь».

Воля. Ключевыми были воля и воображение, и если вливать в себя шампанское осмотрительно и не терять голову удавалось, то почему должно было не получиться — здесь?

(Разве не нелепо бояться, что окажешься слишком безрассудным, чересчур смелым, когда ты, на самом-то деле, — самый настоящий трус?).

…намерение: созидающее… изменяющее… разрушающее…

Да. Да, хорошо, давай попробуем: говори — я буду слушать и попытаюсь услышать.

Первая затяжка расслабила и слегка — поверхностно, по краям — позеленила мир: знакомо-непривычно; Неделимый, последний раз она дышала травкой… когда? Год назад? Чуть меньше или чуть больше?

— Иветта? Всё в порядке?

«Клавдий, Клавдий, Клавдий — ты тоже для своей сестры являешься “Очередным Кохи”, не правда ли?»

— Конечно, в порядке, что мне от одной затяжки сделается-то? Не волнуйся ты так, всё хорошо.

А после второй всё стало ещё лучше. Потому что с готовностью, с заразительной радостью обняла и оплела, согрела и соблазнила, укутала и убаюкала мягкая, приветливая, доброжелательная и всепрощающая л-е-н-ь.

Безмятежная праздность, умиротворённый покой — дремота-наяву, в которой, отступая, растворяются любые планы и обязательства, а впереди ждут словно бы не часы, не годы, не долгие-долгие десятилетия, а всё неисчислимое время Вселенной.

Тысячи тысяч сгорающих и возрождающихся фениксов — вся долгота вечности, которой нет. Торопиться некуда, не к кому, незачем, да и не хочется; и не вышло бы, даже если бы появилась какая-нибудь Крайне Весомая Причина — нежеланная, незваная, невозможная и непредставимая абсолютно.

Иветта и начинала испытывать, и помнила это тягуче-освобождающее ощущение; на большинство разрешённых смесей она почему-то всегда реагировала именно так: её конечности превращались в сливочное желе, а голова тяжелела и заполнялась непроглядным туманом — забредающие в неё случайные мысли слонялись по густой пустоте растерянно и в темпе ленто; шатаясь и то и дело останавливаясь, чтобы отдохнуть, и до цели своей — до вывода, до оформленного наблюдения, до хоть какой-нибудь не-бесполезности — доползали далеко не всегда.

(Лета, например, наоборот, оживлялась и начинала фонтанировать идеями, в основном на удивление здравыми: на неё словно бы накатывал девятый вал вдохновения — она лихорадочно исписывала страницы блокнота, одну за другой и одну за другой, и после умудрялась свои пометки расшифровать и объединить, и продвинуться там, где раньше, ссутулившись, сидела в глухом тупике; однако даже она, с её-то многофункциональным фильтрующим каредским кальяном, не курила чаще, чем пару раз в месяц, ведь кто же не дорожит — своим разумом?).