Но ему ведь не нужен был доступ ко всем шестнадцати Оплотам — ему и доступ к одному нужен не был; желал лично Себастьян Краусс — только держаться от них как можно дальше…

А ещё обижаться на правду было более чем неправильно — но как же снова хотелось вмазать по лицу.

— А также лично вы выиграете кое-что ещё, — усмехнувшись, Тит Кет склонил голову набок и снова стал неприятно серьёзен. — Знаете, говорить об этом неудобно и несколько даже нелепо, учитывая обстоятельства, но придётся. Вы — заслуживаете, а они — заслужили.

Кто — они?..

— Вашу ногу, достойнейший гарр Краусс, не могли и никогда не смогут исцелить Приближённые. Но могли и могут — Архонты. Однако раньше знаменитая политика невмешательства была всего ценнее: люди, дескать, совсем обленятся, если мы будем исцелять, вот и не надо исцелять, и для исключения оснований нет, и вообще нога — не голова. Позиция эта — хочу заметить! — не была единогласной: его чудесное сильнейшество Ирлинц был за вас; как и, конечно же, старина Кестамори, это ведь он недоглядел, и Анвелла; кто-то ещё… Но большинство всё же оказалось против, поэтому увы; однако сейчас — это совсем не тогда. Сейчас Себастьян Краусс должен умереть и никогда не быть узнанным — так что вам немного изменят внешность и полностью исцелят ногу; других вариантов теперь нет, она ведь вас выдаёт…

— А если я не хочу? — наконец не выдержал Себастьян; сорвался неуместно и на мелочи, но тем не менее.

Тит Кет только моргнул и совершенно спокойно спросил:

— А вы не хотите?

И пришлось молчать, однако смотря — с откровенным и намекающим вызовом, потому что он ведь мог бы — не хотеть.

Да, сам он привык, но даже не смирился, что уж говорить об обращении слабости в силу, вот только существовали примеры и иные: Кирдан анг Девиле вообще не имел ног и никогда не скрывал, что черпал вдохновение для своих симфоний в том числе и из этого факта; и слышная в каждой ноте пронзительная горькая искренность заслуженно принесла ему мировую славу, не умолкавшую вот уже полтора столетия.

И Кирдан анг Девиле не был единственным — по Анкале… передвигалось множество таких выдающихся людей, и пусть Себастьян, искренне и истово восхищаясь, сам к ним не принадлежал, его увечье теоретически могло бы быть для него символом победы и продолжения жизни; вот только их сильнейшествам очень не хотелось об этом думать, не правда ли?

Проще «облагодетельствовать» калеку и тем самым хоть немного оправдаться.

Впрочем, о чём он? Какие оправдания? Не было их, как не было справедливости — одна сплошная выхолощенная практичность.

Одна лишь Воля, которая должна остаться «непреложной» любой ценой.

Хорошо, почти; однако Себастьян отказывался быть благодарным за то, что обязанные хранить сотворённый для людей мир не схватились за самый лёгкий из способов разрешить возникшее «трагическое недоразумение».

Да. Да, да, да, у него не было ни семьи, ни близких друзей; а другим-то — что делать?

Зачем начинать — сначала?

— Давайте не будем забираться в болото сослагательных наклонений, дорогой гарр, а то совсем ведь… увязнем. Простите, но я снова буду жестоко прямолинеен: в сложившейся ситуации у вас, к сожалению, очень туго с выбором — и вам пригодится любая помощь, что подводит меня к следующему важному пункту. Этельберт Хэйс — помилуйте, неужели вы и впрямь так сильно обиделись на по сути невинное умолчание?

Невинное? Для Себастьяна это умолчание было каким угодно, — чудовищным, краеугольным, безмерным, удушающим, предательским — но только не невинным…

Что являлось исключительно его личной проблемой.

Он понимал. Конечно, он всё понимал.

— При всём уважении, это не ваше дело.

Он всё понимал и не смог бы забыть Этельберта Хэйса, даже если бы хотел и считал допустимым.

Магистр Себастьян Краусс, читая лекции, свободно пользовался иллюзиями для иллюстрации материала и был любим студентами за внятную доходчивость — и кто научил его определять чётко и объяснять доступно?

Заместитель главы факультета преобразований Университета Незерисана Себастьян Краусс получил свою позицию за административные навыки, а также закончил бакалавриат по управлению человеческими силами экстерном — и кто преподал ему необходимые основы?

Человек Себастьян Краусс в мрачнейшие дни, когда боль или память давили особенно запредельно, наедине с собой матерился громко, и крепко, и без какого-либо стеснения, и становилось значительно легче — и кто рассказал ему об этом нестандартном методе?

Кто был с ним в темнейшие часы и разделял, умножая, радость — в светлые?

— Полностью согласен и приношу извинения: действительно не моё; однако я вас прошу — покорнейше, по-человечески — ну поговорите вы с ним. Всем же станет лучше, и вам самому — в том числе.

Кого он так и не поблагодарил?

Сначала потому что не хотел, чувствуя себя обманутым и преданным. Затем потому что было стыдно, и чем больше проходило времени, тем неудобнее становилось писать «Здравствуй; прошло пять лет (и десять, и двадцать, и тридцать, и сорок, и кто вообще пишет спустя десятилетия тишины), и я даже не уверен, что ты меня ещё помнишь, но…».

И наконец потому что видел победившего врага, хотя ему пообещали всё, чего только, учитывая обстоятельства, можно было желать, и честно выполняли — это обещанное.

— Хорошо. Хорошо, я поговорю с ним. Пусть приходит, когда ему будет удобно.

И Тит Кет опять потерял свои брови в чёлке и, немного помолчав — надо же, всё-таки умеет — медленно ответил:

— Признаюсь честно, я ожидал, что уговорить вас будет… сильно сложнее. Повторюсь, гарр Краусс, с вами исключительно приятно иметь дело.

«Не особо взаимно… мудила».

А что? Пускай не обольщается: с ним согласились легко и быстро, ещё бы Приближённому Лицо-Кулака-Просит не было приятно, вот только его заслуги в том не было ни на карат.

— Вы мне ещё вот что, пожалуйста, скажите. К вам уже заходили чёрные-пречёрные посланники Вины?

«Да когда же ты уже свалишь, а».

— Да. Заходили.

— Замечательно! Хоть вы уже отмучились! И как, вам… было что им поведать?

— Нет. Не было.

Приближённые Вины не хотели отвечать на вопросы о будущем — сам Себастьян упорно давился прошлым; давно утратившим актуальность, но всплывшим снова упрёком «Куда вы смотрели и где были сорок восемь лет назад?».

А в настоящем Этельберт Хэйс держал данное обещание.

— Так я и знал. Зачем, ну вот зачем было-то устраивать — весь этот балаган?

И он хотел — и, пожалуй, даже посмел бы — сказать, что балаганом являлись отнюдь не Приближённые Вины, но ему не дали возможности; пробормотав: «Спасибо за разговор, любезнейший гарр Краусс, всего вам наилучшего», — Тит Кет коротко кивнул и, стремительно прожестикулировав, переместился куда-то прямо из кресла.

Как есть балаган на выгуле — на службе у цирка уродов.

Который крайне успешно лгал всему миру — и наверняка нередко, и сколько же случилось «Альсов», и чему вообще можно было верить; и история, как обычно, шла по проклятой спирали.

И что делать теперь с недописанными статьями, незаконченными экспериментами, потерянной карьерой, предстоящими Оплотами и встречей спустя сорок лет; с воспоминаниями, которые никогда не отступят, со стыдом, который никуда не исчезнет, с жизнью, которую опять по своему усмотрению перекроили те. Кто. Был. Сильнее…

— Блядь! Суки! Да чтобы Всепоглощающее Ничто вас всё-таки выебало: всех шестнадцать и во все отверстия, что только есть!

Спокойно. Спокойно. Вдох. Выдох. Спокойно. Ничего.

Однажды ведь он уже справился — повторить будет несложно.

Совсем. Совсем. «Несложно».

…и Этьен, таращась своими проклятыми оленьими глазами, спросил: «Что я могу сделать, чтобы тебе стало проще?» — на что она ответила резко, рвано и разъярённо: «Ничего! Я не хочу, чтобы ты что-то делал».