Не против куда-то отправиться после устроенного вам концерта.

Не против продолжить беседу.

Не против того, чтобы разговаривать со мной в принципе.

И ведь их прогулки по Вековечному Монолиту тоже нарушали Волю, тоже были опасны, хотя, наверное, в меньшей мере, потому что куда ты без Приближённого денешься, это лишь… крохотная экстраполяция изоляции, а значит не считается, правда же?

Они прыгали по скалам почти что два месяца, и Архонты не могли об этом не знать, и никто не вмешивался и не предъявлял претензий, то есть всех всё устраивало, не так ли?

(Она очень старательно не думала не только о маме.).

И, пожалуй, к лучшему было бы, если бы Этельберт оказался против: решил, что сумасшедшей семейки Герарди с него хватит и стоит прервать знакомства и прямые, и косвенные, распрощавшись навечно; но он, криво улыбнувшись, ответил:

— Разумеется — как пожелаете.

И она не нашла в себе сил взять что-либо обратно.

***

Семья Хэйсов, как выяснилось, тоже была странной, а Этельберт на данный момент — последним из своего рода.

И вставал ребром вопрос п-о-ч-е-м-у — Иветта, конечно же, не собиралась его задавать, но ведь Этельберт Хэйс был замечательным, чудесным полностью и целиком человеком, которого легко полюбить, и разве не достаточно ста двенадцати лет, чтобы встретить того, кто с тобой взаимно зазвучит, и задуматься о детях?..

Однако мало ли — бывает всякое, и это исключительно его личное дело, и, в конце концов, впереди у него (тьфу-тьфу-тьфу; сохрани и защити, Неделимый) ещё две обычных человеческих жизни.

Найдёт и успеет — сын, который тоже с детства привык оставаться в доме без родных.

— Вы знали, что его сильнейшество Эндол предлагал вашей матери стать Приближённой?

И Иветта порадовалась, что успела допить успокаивающую водичку в кабинете, а то сейчас она бы ею поперхнулась.

— Серьёзно?

— О, абсолютно. Он крайне высоко ценит её талант, и она приглянулась ему как человек: Демьен де Дерелли, безусловно, заслужил право стать частью Оплота Страха, однако она отказалась.

Да ладно?!

Мама с её непреодолимой тягой к новым впечатлениям, с желанием попробовать всё, что её не убьёт, со стремлением сыграть все роли, которые хоть сколь-нибудь интересны — и отказалась?

— Почему?!

— Я не знаю, — пожал плечами Этельберт. — Вам придётся спросить у неё. Могу предположить, что её, как очень многих, отвратила неизбежность пережить своих близких — но это только предположение.

И Иветта сильно сомневалась, что оно было правильным.

Мама любила и папу, и её, однако не больше, чем себя, и наверняка смогла бы справиться с потерей… Но впрочем, кто знает, кроме неё самой?

Потерев ладони друг о друга, Этельберт неожиданно отвернулся — повернул голову и, уставившись в покрытую изумрудно-сапфировым мхом стену, медленно произнёс:

— Моя мама, как я уже рассказывал, тоже отказалась стать Приближённой, и я не знаю причин. Сначала они меня не интересовали, а затем я стал Приближённым и… что уж там, я боялся услышать ответ, который мне не понравится. По моим ощущениям, её отношение ко мне не изменилось: она не пыталась меня отговорить и не начала презирать, но… Я так и не набрался смелости спросить. И теперь жалею об этом: я всё-таки предпочёл бы знать, были ли её причины сугубо личными, распространяющимися лишь на неё, или она всё же в тайне осуждала мой выбор.

И Иветта, признаться, с точкой зрения по этому вопросу ещё не определилась: при негативном раскладе в том, чтобы знать, хорошего было мало.

С другой стороны, неведение, пожалуй, горше хотя бы потому, что порождает множество проблем: ошибки, обиды, ярость, которая вырвется в самое неподходящее время, слепоту даже при свете дня, глухоту и к другим, и к себе и да — сожаление.

— Я не думаю, что это имеет значение, — неуверенно протянула она. И, когда Этельберт, чуть приподняв брови, снова посмотрел прямо на неё, заговорила быстрее: — Потому что я не думаю, что для неё это имело значение. Судя по вашим рассказам, вы любили её, а она — вас и… Если мама любит, то я не знаю, какой выбор нужно сделать, чтобы для неё то, что он ей не нравится, имело влиятельное значение. Чтобы она перестала любить. Чтобы Приближения хватило, она должна была ненавидеть Архонтов ненавистью настолько лютой, что вы бы её почувствовали — я так думаю.

Вслух её мысли, как обычно, звучали менее убедительно, гораздо менее стройно и правильно, чем в голове, но пожалеть по-настоящему глубоко о том, что открыла рот, Иветта не успела: Этельберт отвёл взгляд в сторону, несколько раз моргнул, а потом, улыбнувшись, ответил:

— Наверное, вы правы. Спасибо, Иветта.

«О ради Неделимого, да было бы за что».

И как же свет Грота его калечил: он выглядел высокомерным, уродливым, стоящим на пороге смерти, но ощущался — пронзительно, до головокружения близким; человечным, как никогда прежде, и от того притягательным, как никогда прежде, и на мгновение Иветте почудилось, что смотрят на неё с чувством схожим, однотипным, симметричным, зеркальным, разрешающим…

Почудилось.

Конечно же, ей всё только почудилось.

…разумеется, «Всепоглощающее Ничто» (сокращаемое в разговорной речи до «Ничто») — словосочетание, которое не имеет никакого отношения к научной терминологии. Как говорит Ирлинц, в отсутствии знания балом правит вера или — в случае её неуместности или неприменимости — поэзия. И для меня данный расклад более болезнен, чем для всех остальных, он меня не устраивает совершенно, однако если критикуешь, изволь предложить — и потому я храню молчание.

Я с горечью признаю, что «Ничто» является крайне неизученной формой материи; и уже то, что я вынужден использовать максимально расплывчатое, ничего не определяющее и не объясняющее выражение «форма материи», показывает, насколько наука в данном случае бессильна. Поднести к «Ничему» что-либо невозможно, как и подойти — даже Архонту, что было доказано моим предшественником на личном примере, покоя ему за Чертой; выражение намерения же позволяет — методом, любопытным с точки зрения и научной, и философской — Разрыв закрыть, но не изучить.

И, повторю в который раз, лично я полагаю, что проблема заключается в формулировке. Ответ, как очень часто бывает в жизни, кроется — в правильной формулировке.

Нет, «Ничто» не иммунно ко всем намерениям, кроме одного — это вы до сих пор не можете подобрать формулировку намерения для исследовательских целей, как далеко не сразу было сформулировано намерение, Разрыв закрывающее, что неудивительно, потому как оно максимально неинтуитивно.

Я полагаю, что задача не просто имеет решение, а является ровно той же, какой была в конце четвёртого века.

Однако толку от этих моих размышлений мало, за что я прошу прощения. Как и за то, что, если я прав, мало от меня и помощи: мы воздействуем на реальность иначе, нежели вы — какая польза в данном вопросе может быть от того, кто намерениями в вашем понимании не оперирует?

Из хранящегося в Оплоте Ярости письма третьего Архонта Любопытства Кестамори Приближённому Ярости Хагту Свуту; Октер 1017-ого года от Исхода Создателей

Разрывы открывались беспрестанно. Непрерывно и скопом: набор за набором, десятками, почти сотней; люди говорили о «случайных единицах» лишь потому, что, на своё счастье, видели — только их.

Их сильнейшества были загадочно и абсолютно не способны воздействовать на уже воплотившееся Всепоглощающее Ничто, однако могли (через свою связь с Тронами; методами, поддающимися примерному описанию, но не доступному объяснению) сдержать его на этапе формирования и порционно «выгулять» — перенаправить; позволить, чтобы не возникло «превышения критической массы», в результате которого испепеляющая чернота снова зальёт мир повсеместно, проявиться там, куда ноги человеческие не ступают и никогда не ступят.