— Вам не стоит сейчас пользоваться порталами — я перемещу вас в ваш дом. Сделайте мне одолжение: скажите своим друзьям, что я вас яростно обругал и напугал.

— О, обязательно, — улыбнулась теперь уже Иветта. — Опишу в цветах и красках, не сомневайтесь.

И тех, и других у неё имелось с лихвой, а вот улыбка была вымученной — выдавленной и выстраданной, потому что искреннего веселья, увы, не хватало.

Этельберт Хэйс ведь совсем не был плохим человеком, так почему, зачем, за что на него возложили обязанность таковым казаться?

***

Ей было стыдно за то, что ей было совсем не стыдно лгать своим друзьям.

***

Ей снился Университет: пустые коридоры, кабинеты и аудитории; и сто пятнадцатый ярус, выше которого — только покои Хранителя; и чёрное небо, где звёзды, все, как одна, кажутся точками — неопределимыми объектами, одновременно простыми и сложнейшими из существующих; и октаэдр, переходящий в додэкаэдр, перевоплощающийся в икосаэдр, перетекающий в бутылку Клёйна; и низкий глубокий голос, и не-гилийские-но-чем-то-гилийские глаза, и приподнятые брови, и приоткрытые губы, и большие тёплые руки, обхватывающие её лицо, а затем спускающиеся ниже, и ниже, и ниже, и ещё ниже…

Проснулась она со скрученной тяжестью чуть ниже живота — и, прижав ладонь ко рту, расхохоталась, потому что вот это действительно было смешно.

Давненько с ней подобного не случалось, и это было смешно, и живительно, и мило, и радостно, и во всех смыслах приятно.

Однако как же некстати.

…ваши Парадоксы я прочёл с большим удовольствием: повторюсь, вы, Вэнна, мастер выдающийся; обладающий редким умением говорить о сложном просто, а о серьёзном — с улыбкой… Которая в этот раз — вот уж не думал, что настанет день, когда я целиком и полностью соглашусь с широкой общественностью — вышла мрачноватой. Потому что таковыми оказались ваши интерпретации.

Ваши интерпретации, дражайшая сарина, мрачнее реальности — сказал бы я со своей стороны. И мы могли бы обсудить, что факт моего несогласия означает, о ком говорит больше, о вас или о нас, и где именно вы, по моему мнению, видите то, чего нет, а я, по мнению вашему, не вижу то, что есть; однако, полагаю, не будет в том ни пользы, ни особого смысла — впрочем, если моё замечание раздразнило ваше любопытство, я всегда к вашим услугам. Но не думаю, что мне удастся изменить ваше видение, отношение или оценку — как вам не удастся изменить мои, что естественно и не является трагедией, ведь вы в данном случае писали очевидно не для того, чтобы что-либо изменить. Неизменные и Скоротечные не могут перестать быть тем, что они есть — дихотомией при отсутствии дихотомии, что вы выразили с изящностью точнейшей; даже, если позволите — математической.

Моё восхищение, сарина: вы несомненно превосходите меня в умении говорить о катахрезах доступно, и пусть ваши впечатления отличаются от моих ощущений, поверьте, я, как всегда, очарован их глубиной. И вашей искренностью — в тяготении к необъятному.

Из письма третьего Архонта Страха Эндола Вэнне Герарди; 1289-ый год от Исхода Создателей

…намерение — изменяющее… изменяющее… изменяющее: местоположение…

«Да, — ухмыльнувшись, подумала Иветта. — Сейчас ты его изменишь».

Выражаясь фигурально — впрочем, как ни выражайся, хоть прямо, хоть просто, хоть витиевато, хоть иносказательно, Университет не услышит и не поймёт: абсолютно никакого дела ему нет до чьих-либо слов, и мыслей, и мнений, и самой личности, для которой выпало раскрываться, ведь он в действительности не способен осознавать. Определять, оценивать или отдавать отчёт — не выйдет у него усложнить своё существование, потому что он не разумен, а значит, нечем ему, блаженному, также и сомневаться, скорбеть и сожалеть.

Попрощаешься с ним сердечно, а он в ответ только промолчит — даже из вежливости не буркнет, что будет скучать.

«Ну и ладно. Не очень-то и хотелось».

Хотелось — уже наконец передать.

(А ещё — увидеть Хэйса, и разве было что-то дурное в этом безобидном и немом — разумеется, немом — желании? Разве не было у неё права в пределах своей головы выстраивать всё, что угодно, если она ни в коем случае не собиралась обременять — вынесением наружу?).

Раз — не было, два — было; три — шесть часов вечера вообще-то, не пялиться на дверь нужно, а попросить разрешения войти.

И получив его — войти.

И споткнуться об улыбку Хэйса, слабую, но при том тёплую; свойственную ему, обычную, привычную, виденную множество раз, так почему вмазываешься и застываешь, словно тебе не двадцать семь, а опять семнадцать — семнадцать, которые радостно вспоминать, но не тянет заново переживать, потому как мир, конечно, ярок пронзительно и остро, однако с мозгами беда, ох беда…

Нелепостью. Вот чем являлось происходящее — бессмысленной и беспощадной нелепостью.

Вдохни, выдохни и возьми себя в руки.

…намерение — изменяющее: степень освещённости…

И ты тоже, пожалуйста, прекрати.

— Добрый вечер, эри.

— Добрый вечер, ваше преподобие, — ответила Иветта, вернув себе, наконец, контроль над ногами и направившись к столу; идя по кабинету Хранителя, который сначала был для неё абстрактным местом, которое никак её не касалось, затем — вотчиной неожиданного, но приятного собеседника, заинтересовавшегося её самодельными украшениями (и Себастьян Краусс скрупулёзно расспрашивал её о процессе сотворения: что она представляла, чем вдохновлялась, о чём думала, на чём концентрировалась; и она отвечала как могла полно, но понимала, что удовлетворить его любопытство, к сожалению, не получалось — Этельберт Хэйс, узнав обо всём этом, провёл рукой по лицу и, усмехнувшись устало и криво, сказал: «Да, он всегда мечтал разложить созидающее намерение на чёткие составляющие, перевести — особенно выраженный в вашем, близком к искусству, случае — интуитивный фундамент на язык логики; его всегда… раздражала и оскорбляла сама концепция непостижимости»; и она догадалась, давным-давно догадалась, но так и не решалась спросить, что именно и как долго связывало Хранителей бывшего и нынешнего), и в конце концов — промежуточной ступенью между Каденвером и Вековечным Монолитом; и сколь же многое переплавилось, перекроилось, переиначилось вместе с одной этой метаморфозой и через неё.

Сколь многое перевернулось с ног на голову и наоборот, с головы на ноги: да, Иветта Герарди теперь вряд ли станет рефлекторно шарахаться от Приближённых, но разве стоило избавление от глупого страха (и грубого обобщения) цены, которую пришлось заплатить Хранителям небесных островов?

(А также их жителям: разве стоило спокойствие одного человека тихой тревоги, продолжающей пронизывать Каденвер; — и, наверняка, Оренвайю, Дар-Лану, Незерисан и Ишхасил — тревоги беспочвенной, беспочвенной, бес-поч-вен-ной, но не прокричишь ведь об этом во всеуслышание.).

А ты уверена, м-м-м?

Готова поручиться, что всё не преобразуется ещё раз — так, что ты взвоешь и проклянёшь каждого, кому довелось расхаживать по Оплоту?

Да. Она была готова поручиться — вопреки разуму, несмотря на понимание, что гарантий на самом деле нет, потому что…

Потому что Этельберт Хэйс и окаянная вера в него, вот почему. Замечательная — прямо-таки надёжнейшая причина.

— Не передумали?

И нет, она не передумала. С чего бы — как будто за прошедшие сутки жалкая пара связей, которую удалось перетянуть на себя в ночь тройного «П», перестала быть источником скорее проблем, чем пользы; превратилось в нечто, что можно хоть как-нибудь применить, во что-то неким образом выгодное и нужное…

Впрочем, она ведь не нужна была и Хэйсу. Как и весь Университет, и город, и остров, и статус Хранителя — ему тоже не к чему было приложить ни её, убогую горсть воды, ни даже океан целиком, однако пусть забирает.