Никто из сильнейших — ни Архонты, ни даже Создатели — не способен исправить то, что он натворил.

Он сам — тем более.

Что ему делать?

А что остаётся?

Он дотянет Каденвер до завершения Воли — без эксцессов, беспорядков и перехода здравой тревоги в истерику.

Поддержит Себастьяна и остальных бывших Хранителей, чем сможет: советом, объяснением, направлением, уменьшением бюрократической волокиты и облегчением переселения их семей в Оплоты; конкретика обозначится, когда прояснятся обстоятельства.

Продолжит общаться с Иветтой Герарди, держась в рамках корректности: отвечая на любые возникающие вопросы и ни в коем случае не демонстрируя… излишнее внимание, которого никто не хотел и о котором никто не просил.

И это всё?

А больше ему предложить нечего.

Врёшь. Опять, в тысячный раз врёшь — самому себе.

Врёт. Разумеется, врёт.

Безудержно, беззастенчиво и беспардонно.

Давай же, давай. Неужели так и останешься трусливее Иветты Герарди?

Откажешься от обязанности, которую принял? Обещания, которое дал, хоть тебе и говорили, что в тринадцатом веке оно не обязательно, потому как вас «набрали с запасом»?

Застрянешь в прошлом навсегда, даже думать не решаясь о пламени, черноте и смерти?

Или всё-таки возьмёшь себя в руки и начнёшь — заново?

А ведь она могла не заглянуть в тот бар. Могла сидящего в углу и рассеянно-задумчиво глядящего в стакан мужчину не заметить, либо не захотеть или же не решиться подойти. В конце концов, могла не произвести правильное — приятное — впечатление; и потом, много позже, она спросила у Этьена, почему он тогда на её предложение подсесть и поболтать согласился — в ответ он (разумеется, ну как же без этого) разразился поэзией. Глаза, мол, у неё тёмные и умные, лицо — светлое и доброе, а от улыбки вообще сердце в пляс пускается — нельзя, немыслимо, да круглым дураком нужно было быть, чтобы отказать.

Тем вечером она в зеркало пропялилась минут, наверное, десять, но ничего из страстно описанного не нашла: глаза как глаза, лицо как лицо и улыбка как улыбка — притянуться особо не к чему, но лестно, конечно, что кто-то (Этьен, Этьен, Этьен) считал иначе.

Его слова, как всегда… грели. И пугало — понимание, что своим счастьем она обязана стечению обстоятельств: череде случайностей, где каждая — да-да — легко могла и не произойти.

Этьена и всего, с ним связанного, для неё, в её жизни запросто могло не существовать.

Создатели добродетельные… Изначально-то она предполагала, что… вот как бы выразиться… с красноречивым поэтом они познакомятся на одну ночь — и радостно разбегутся: и удачи, и всё, и счастливо, и бывай. Но получилось совсем по-другому, за что огромное — большее, чем Джахимара и Океан, чем что-либо в мире и сам мир целиком — спасибо.

Если кто-то слушает; где бы и кем бы вы ни были — спасибо.

Демьен де Дерелли «Спор холодности с горячностью»; издано впервые в 1234-ом году от Исхода Создателей

Прекрасна сданная сессия: во-первых, это дело можно радостно отметить, во-вторых, свободен ты аж на декаду — никаких лекций, лабораторных, семинаров, практических заданий и эссе; занимайся, чем хочешь, хватайся наконец за то, до чего руки раньше не доходили.

Например, за поэзию Приближённых Страха — много её накопилось нечитаной, и некоторые образчики… честно, лучше бы таковыми и оставались. Не потому что написаны плохо, его сильнейшество Эндол выбирает-то за прямо противоположное, а потому что становится от них тоскливо, тяжело и откровенно тошно, в чём, несомненно, имеется ценность, но ценности этой — своё время, не нынешнее.

Сейчас хотелось совершенно иного, чего-нибудь… жизнеутверждающего — какое счастье, что взгляд случайно зацепился за томик творений его преподобия ду Гиршани; с ним (и коробкой шоколадных конфет) довольная Иветта на диване и лежала, когда ей по ушам ударила Четвёртая симфония Аханолзара.

И вообще-то она никого не приглашала и не ждала.

Сегодня… какое?.. пятое, вечер — нет, точно ни с кем не договаривалась, но коль пожаловали, то почему бы планы и не пересмотреть?

(Только интересно, кто: Лета, Клавдий, Дориан, Энни, Келла?.. Тьфу, да зачем гадать, если через несколько секунд сама всё увидишь.).

Встав и потянувшись, она подошла к двери и открыла её, даже не спросив, кто за порогом, потому как зачем — чего опасаться и что там могло оказаться внезапно-выдающееся…

Что ж. Например, Этельберт.

Растрёпанный, помятый, взъерошенный Этельберт.

С распущенными волосами. Покрасневшими щеками. Лихорадочно-радостными глазами.

И с улыбкой — до ушей.

Чуть ли не ослепительной.

Иветта моргнула, но он никуда не исчез — и не изменился, не превратился во что-то более привычное, условно знакомое, скорее ассоциирующееся с… Этельбертом Хэйсом, и пришлось вцепиться в косяк, потому что необъятным было желание протянуть руку и дотронуться — схватить, сгрести, сжать; удостовериться, что он реален, не является безумной иллюзией, которой кажется — особенно оглядываясь; растерянно, словно не понимая, где находится и как в загадочном здесь очутился, Неделимый, почему он пришёл, и что — с ним — случилось?..

— Зайдёте?

Вопрос прозвучал высоковато. Несколько даже пискляво, но кто бы на её месте… тем или иным образом ошеломлению бы не поддался?

(Запищать — реакция ещё далеко не худшая, и что уж тут сделаешь, и ну извините.).

Этельберт тоже моргнул — всплеснул руками, встряхнул головой и сбивчиво пробормотал:

— Я… да. С удовольствием, если не помешаю — простите, пожалуйста, что потревожил.

Да ничего. Не помешает. Бывает. Наверное.

И вопреки его жутковатой непохожести на самого себя, впустить хотелось сильно больше, чем отпустить на все четыре стороны — точнее, именно из-за неё, ведь, хоть и неправильно так думать о взрослом человеке, но что-то за него боязно и вот пусть лучше посидит в доме.

Отдышится. Отдохнёт. Оклемается от… чего бы то ни было.

Ему явно нужно, и жестокостью, причём беспричинной, виделось — отказать.

— Всё нормально. Проходите.

Она посторонилась, чтобы его пропустить, закрыла дверь — и едва успела обернуться, как её схватили за руки. И нависли над ней, и загнали в угол, и отступить было некуда, и на мгновение стало очень и очень страшно — как не было уже месяцы, как в ночь тройного «П», и о чём она только думала, идиотка, доигралась: доприглашалась и додоверялась, где были твои мозги, и почему — за что, что она сделала, что изменилось, Неделимый, он же…

— Я закрыл Разрыв, — прочастил Хэйс… Этельберт… Этельберт Хэйс. — Спасибо, спасибо вам, Иветта — огромное спасибо. Я так рад — спасибо вам.

Протараторил, что было ему абсолютно несвойственно.

И э.

Э-э-э-э-э…

Чего?

Пожалуйста?

Поздравляю?

А что такого?

А разве это для вас не в порядке вещей?

А, прошу прощения, я-то здесь при чём?

И её руки никто не выкручивал и не сжимал: ладони просто обхватывали ладони, правда чуть крепче, чем обычно; и нависали потому, что повезло человеку родиться высоким, а ей — увы, нет, и в результате возникало ощущение — она испугала себя сама, и перед Этельбертом было стыдно, но что ответить-то ему — в лицо, которое как только от улыбищи не трескалось?

Он… казался пьяным, хотя вроде бы таковым не был. И зрачки тоже выглядели естественно, никаких подозрений не вызывая — и что же произошло и что делать, что…

— Это замечательно. Хотите чаю?

Этельберт недоумённо приподнял брови — а затем улыбнулся ещё шире (да как это физически-то возможно?!) и ответил:

— Спасибо — не откажусь.

Ура, прекрасно, слава Неделимому: чай спасёт ситуацию и их всех.