Иветта осторожно шевельнула руками, и её немедленно отпустили; а заодно и отступили назад, и как же хорошо, что она из-за идиотской, совершенно необоснованной паники не сглупила: не завизжала, не попробовала напасть, не начала отбиваться — от ничего; от человека, который, как ни поистине странно, всего лишь желал её непонятно за что поблагодарить.

Получилось бы крайне неловко.

— Ага. Вы раздевайтесь, проходите, располагайтесь — вам какой?

— Мне, признаться, всё равно. На ваше усмотрение.

И вот это он зря. Очень зря: подставился ведь, и упускать шанс познакомить его с… бездонной глубиной специфичности своих предпочтений, о которых раньше речь как-то не заходила, Иветта не собиралась.

Всем известно: что в формулировку намерения заложишь, то и получишь — и если результат тебя не устраивает, кто ж виноват-то, кроме тебя самого?

На кухне она, поставив чайник на печь и покопавшись на полках и в памяти, достала самый ядрёный фруктовый чай из имеющихся в наличии: купленный в Хар-Негиле; с апельсином, ананасом, гибискусом, клюквой и лепестками роз — любителю скучного бергамота Этельберту Хэйсу можно было только посочувствовать и пожелать удачи. Затем она подумала, что, наверное, следовало бы пойти переодеться: принимать — хе-хе — во всех смыслах высокого гостя в халате, пожалуй, несколько неприлично; однако в этот раз он надет не на голое тело, лицезрели её — давно и при особых обстоятельствах, но всё же — и в виде более неподобающем, ну так не плевать ли, учитывая, что дверь она открывала как есть?

(И никакого неудобства не испытывала: должна была ощущать, однако не ощущала — ни стеснения, ни смущения, ни стыда.).

Лень победила: вместо того, чтобы направиться в спальню, Иветта уселась на стул и задалась вопросом, а что, собственно, за сумасшествие свалилось-то — на её голову?

Что стряслось? Нет, ей не объяснили: неужели Этельберт за… как он говорил, полвека службы Архонту ни одного Разрыва не закрыл?

Чему здесь так… радоваться? И это чудесно, это замечательно, что случилось, очевидно, что-то хорошее, но что именно и при чём тут Иветта Герарди?

Которая сама мозаику не сложит явно, потому как ей не выдали бо́льшую часть тессер: не из чего собирать; слишком много дыр и недостаточно — осведомлённости, и гадать бессмысленно, лишь ошибёшься: напредполагаешь глупостей, напредпишешь мотивов; наделаешь неверных выводов, а потом — откровенной ерунды, как уже было и повторять не хотелось совсем.

Как иногда говорят дома, в Ирелии, «плавали — знаем», и лезть в эти воды повторно не стоит: слишком уж они темны. Пусть Этельберт говорит за себя сам — если у него, конечно, есть соответствующее желание.

Надо выяснить. Захватив печенье, конфеты… и вафли тоже не помешают — Неделимый знает, что он любит; жаль, крекеров нет.

(Может, он голодный? Может, вместо чая — или вместе с ним — следовало нормальную еду предложить? Проклятье… Остаётся надеяться, что гость, если что, не постесняется сказать.).

Иветта вернулась в гостиную, где Этельберт, как оказалось, чинно сидел на диване — однако, заметив её, тут же подхватился, подошёл и забрал поднос, за что ему большое спасибо: тот и впрямь был… тяжеловат. В ответ на благодарность он лишь махнул рукой и неожиданно спросил:

— Читаете ду Гиршани?

И да, томик-то валялся на столе — прямо перед глазами.

— Да. У него прекрасные стихи: очень милые — очень светлые, мне нравится.

— М-м-м… Позвольте дать вам совет: прочтите их лучше на ирелийском. Сам автор ирелийский перевод считает более удачным, чем перевод на язык Создателей, и я склонен с ним согласиться.

И вот где ж он раньше-то был с этим своим советом!

Не факт, что ирелийский перевод у неё — здесь, на Каденвере — имелся, но она бы тщательно поискала, и, если бы нашла, хоть освежила бы в памяти родной язык, который, к сожалению, для тебя, в твоей голове, неуклонно выцветает и беднеет, когда пользуешься в основном языком другим и даже мыслишь уже — преимущественно на другом, и…

Секундочку. А каким образом Этельберт был «склонен согласиться» — ведь чтобы согласиться, нужно сравнить, а чтобы сравнить, нужно…

— Вы знаете ирелийский?

И он неожиданно замялся — а затем, после недолгой паузы, ответил:

— В некоторой степени: читаю я на нём достаточно свободно, на слух воспринимаю — средне, а сам говорю — плохо.

Ответил — на ирелийском.

Вполне внятно и правильно, только… с ну очень заметным акцентом, который было трудно обозначить: не энгеллский — по крайней мере, не похож на тот, который довелось слышать ей, не… да никакой конкретный; словно бы некая смесь, чьи составляющие, наверное, определит лишь профессиональный лингвист.

Ничего себе. Иветта чуть с кресла, в котором успела устроиться, не свалилась.

Нет, он никогда не заявлял, что ирелийским ни на каком уровне не владеет, но она думала… А, собственно, с какого перепуга?

Вот именно — потому что сама решила.

— Нормально вы говорите, — сказала она так же на ирелийском. — Я вас без проблем понимаю, а ведь это — главное, не так ли?

Этельберт будто смущённо пожал плечами…

— Да, но всё же я предпочёл бы не издеваться над языком вашей родины.

…и вернулся к языку Создателей.

Жаль. Но как ему угодно и комфортнее.

Пока чай сначала заваривался, а потом, разлитый по чашкам, остывал, они обсуждали творчество ду Гиршани — человека, по словам Этельберта, «похожего на свои стихи», то есть приятного и удивительно оптимистичного; и Иветта из давнего любопытства спросила, а насколько подобное совпадение часто — по его ощущению.

Он, поразмыслив, осторожно протянул, что если судить по личному опыту — примерно в двух случаях из трёх. А оценка его сильнейшества Эндола — три случая из четырёх, однако обе, что, мол, важно осознавать, на истину не претендуют и могут против неё преступать.

Что, разумеется, ясно — уточнять было совсем не обязательно.

Они разговаривали — чай извращённо пытал обоняние. Его правильнее было бы назвать «компотом», «соком» или «жидким вареньем», он и для Иветты, при всей её любви к экзотике, являлся фруктовым несколько чересчур…

Этельберт его пил, совершенно не меняясь в лице.

(Интересно, из-за выдающейся тактичности или потому что ему действительно было всё равно?).

Он… кажется, поуспокоился: радость осталась, но лихорадочная острота исчезла, а улыбка перестала вызывать беспокойство за сохранность ответственных мышц — и гонять любые жидкости с ним, конечно, было удовольствием, однако хотелось бы в конце концов получить хоть какие-нибудь объяснения…

— Я хотел… Мне давно следовало сказать вам, Иветта: то, что вы сделали в ночь на двадцать второе Сентера, было очень смелым поступком.

Ночь на двадцать второе Сентера. Ночь тройного «П».

Неделимый. Нашёл, что вспомнить: при чём здесь она и…

Разве?

Разве?!

Иветта уткнулась взглядом в чашку, мысленно пнула себя за — ха! — малодушие, снова посмотрела на Этельберта и ответила:

— Скорее очень глупым.

Как и множество поступков последующих, что милосердный Хранитель и Приближённый должен был понимать лучше всех — и он, фыркнув, сначала вроде бы согласился:

— Возможно, вы правы: не самым разумным, — но затем добавил: — Как, рискну сказать, все смелые поступки по определению.

И улыбнулся — опять; довольно, весело, счастливо, да что же ты творишь, причём сам, блаженный — не ведая…

— Заслуживающими уважения они от этого быть не перестают. Вы вдохновили меня, Иветта.

Первое утверждение было спорным. А второе — загадочным до неразрешимости.

Вдохновила. Вдохновила. Вдохновила она его…

— На… закрытие Разрыва?

Она и сама слышала в своём голосе (естественное, закономерное и безобидное) недоумение и скептицизм, который — в отличие от — предпочла бы скрыть, но он был слишком силён: да какая связь, причём спустя почти полгода; как соотносилась с долгом Приближённых ночь тройного «П» и особенно — тогдашний идиотизм Иветты Герарди?