Какой смысл жаловаться тем, кто ничего не способен сделать, не правда ли?).

Ничто не изменилось ни во второй раз, ни в третий, ни в четвёртый, ни в пятый. После шестого раза у Иветты появился план.

Он был очень локальным и тихим: не позволял спасти всех — скорее всего, помочь не получится даже многим; в выигрыше, с некой небольшой подстраховкой, останутся считанные единицы.

Он был крайне эгоистичным.

Но являлся — хоть чем-то.

…я безмерно рад, что ты находишь Оплот Уверенности не менее прекрасным, чем Оплот Ненависти. И также безмерно обескуражен тем, что слова моей почтеннейшей коллеги тебя удивили.

Обескуражен, огорчён и чувствую себя задолжавшим самые глубокие извинения: очевидно я не говорил об этом — первично важном, совершенно необходимом — или же говорил недостаточно.

Да. Да, Мы верим в вас. Конечно же, Мы в вас верим.

Мой милосерднейший воспитанник, пытливейший ученик и дражайший друг, умоляю — куда бы ни завела тебя извилистая дорога и сколько бы ни прошло изменчивого времени, помни: вы абсолютно ничем не хуже Нас.

А ваши дети будут — лучше Нас.

Из хранящегося в Оплоте Ненависти письма Создателя Ан’Йеллы Эрику Лоттсу (пометка первого Архонта Ненависти Гелана: «обнародованию — не подлежит»)

У Этельберта было много работы.

Которая не имела почти ничего общего с тем, что он для себя выбрал и чему учился. И его сильнейшество он об этом предупреждал честно и неоднократно.

Создатели, сколько же лет прошло?.. Ему было… четырнадцать, сейчас ему — сто двенадцать…

Прошло девяносто восемь лет с тех пор, как он впервые осознанно увидел северное сияние.

Их, группу школьников второго круга — третьего года второго пятилетия — перенесла на два дня в северный городишко Гурлск учительница Эйдриан (да пребудут с ней спокойствие и счастье — за Чертой). В первую ночь просмотр северного сияния проходил… организованно. То есть достаточно скучно: шестнадцать детей, вскинув головы и открыв рты, стояли под согревающим куполом вместе с учительницей, упрощённо объяснявшей природу явления. Мол, от Соланны исходят частицы, которые сталкиваются с частицами атмосферы Анкалы, которые из-за этого светятся — примерно понятно?

Понятно было разве что «примерно» — помнится, они забросали бедную Эйдриан десятками вопросов, и ответом на большинство из них являлось: «Узнаете на третьем круге».

А вот вторая ночь… Ох уж эта вторая ночь, которая определила — долгие, долгие годы.

Весельчак Габби (да пребудут с ним спокойствие и счастье — здесь, в мире) ухитрился стащить у отца и пронести с собой три бутылки яблочного сидра, которыми, как и всегда, был готов по-дружески поделиться. И, разумеется, четверо подвыпивших ребят — Этельберт, Габби, Белинда и Сара — не могли не выползти на улицу, чтобы ещё раз полюбоваться необыкновенной красотой.

Они снова стояли и, вскинув головы, смотрели в небеса, а затем Габби ткнул в них пальцем и сказал:

— Оно ж… обезуметь как прекрасно, да?

И девушки что-то ответили ему, а Этельберт застыл — в молчании; чувствуя себя оглушённым буйной, непроглядной и неистощимой лавиной.

Он неожиданно понял, что оно действительно было безумно прекрасным — для них, подвыпивших четверых.

Они и другие, живущие на севере, сейчас не спящие, далёкие и близкие, могли смотреть и видеть неописуемо прекрасное: медленный танец изумрудно-сине-фиалкового дыма в усыпанной алмазами черноте; осторожный трепет изящного, тонкого, шёлкового покрывала — тонкой прослойки между крохотным миром и подавляющей бесконечностью; плавное течение мятежной воды, вопреки всем законам науки сменившей цвет и устремившейся — ввысь…

Однако в реальности, на самом-то деле, существовали только обыденные, скучные, бессмысленные столкновение и свечение частиц.

Этельберт, как и все, знал, что Создатели неоднократно говорили: «Мы сотворили мир — для людей; всё, что мы делаем, мы делаем — для вас, для людей», — но только тогда он понял, что именно означали эти слова.

Что Анкала без людей — всего лишь одна из миллиардов кружащихся в космосе песчинок. Что абсолютно всё ничтожно, если представлено исключительно самому себе.

Что никакого великолепия, никакого величия, никакой ценности нет без глаз, которые смотрят и видят.

Этельберт Хэйс выбрал своё будущее — тогда и там: на краю мира, в морозной и ясной северной ночи; с кровью, согретой молодостью, чудом… и превосходнейшим яблочным сидром.

Третий круг школы прошёл непримечательно. Последовавшее за ним стандартное путешествие по чужим землям — ярко, но быстро. И в двадцать три года Этельберт поступил в Лестарский университет на факультет управленческих схем.

В его время бакалавриат имел то же значение, что имеет и сейчас: был всего лишь введением в профессию; кратким (четырёхгодичным, длящимся меньше школьного круга) обзором самых общих положений, который помогает определить, действительно ли лежит сердце к намеченному пути или стоит вернуться и проложить его заново. Этельберт в нарисованной собой и для себя карте менять что-либо не собирался.

В двадцать семь он лишь ещё чётче осознавал, что пока есть люди, возможно и поправимо всё. Что везде и всегда главное — они.

Магистратура в его время была… так же запутана и сложна, как и сейчас: чтобы стать магистром, ты обязан сдать соответствующие экзамены, представить рекомендации от уже состоявшихся магистров, получить определённый опыт работы в своей сфере и внести в неё нечто хоть сколь-нибудь новое. Как ты всё это сделаешь? Твоё дело. За сколько ты всё это делаешь? Твоё дело: ходи магистрантом хоть десятилетиями, если тебе угодно.

Этельберту подобное угодно не было, однако и торопиться он совершенно не желал, ведь спешка при его намерениях равнялась неизбежным непозволительным ошибкам.

Он взял дополнительные, расширенные курсы риторики, безопасности жизнедеятельности и менталистики — науки далеко не точной и многое не ведающей, но позволяющей лучше понять тропы, которые простеливает внутри себя человеческий разум. Старательно изучал законы, языки и денежные системы — не полно и не идеально, конечно, но так, чтобы иметь ясное представление. Бескомпромиссно оттачивал умение смотреть и слушать — неизменно внимательно.

Он сделал девизом, превратил в непоколебимую привычку сочетание «определяй — чётко, объясняй — доступно и отказывай — мягко».

И, к своему величайшему счастью, встретил магистра Тернелла (да пребудут с ним спокойствие и счастье — за Чертой), с которым совпадал в выборе и во взглядах.

В тридцать пять лет Этельберт Хэйс стал магистром управления человеческими силами. Ему… претило слово «управление» — он предпочёл бы называться магистром помощи человеческим силам, но такого звания, к его глубочайшему сожалению, не существовало.

Впрочем, он ведь не был обязан руководствоваться налепленной сигнатурой — не был обязан и не стал: он продолжил руководствоваться в первую очередь своими убеждениями.

В том, что в обыденной жизни компромисс может быть найден всегда. Что люди склонны скорее протянуть руку себе подобному, чем толкнуть его или её, просто относиться к ним нужно — с уважением. Что их потенциал более чем заслуживает того, чтобы его развивать, интересы — их отстаивать, а знания и опыт — им доверять. Что истоком раздора зачастую является не намеренная злоба, а случайное недопонимание, которое отнюдь не тяжело устранить. Что очень многое можно решить, предоставив возможность выговориться и быть услышанным и время… а ещё — отпуск; никогда не следует забывать о нём и о благодарности.

Этельберт не разочаровался в своих убеждениях. Хотя, признаться, был к этому временами опасно близок.

Особый вклад внесли некоторые его «коллеги», которые почему-то верили, что управление — это все права и никаких обязанностей или ответственности. К счастью, такие не задерживались на своих должностях и обычно не получали степень магистра.