— Вы… точно уверены?

А вот этот таковым отнюдь не являлся.

Этельберт моргнул, чуть откинул голову и уставился в потолок, моргнул ещё раз, перевёл взгляд обратно на долбанутую Иветту Герарди и протянул:

— Я могу уточнить у его сильнейшества Эндола, однако… Сарина Герарди была гостьей Оплотов — естественно, она могла переместиться обратно в Ирелию в любой момент; ей бы с готовностью помог любой Приближённый.

Если бы она попросила… И мама умела — просить.

— Пожалуйста. Пожалуйста, уточните.

«Уточните, не удерживал ли гостью силой тот, кто целую книгу написал — о важности свободы и умения отпускать».

Зачем?

— Хорошо, Иветта, — снова моргнув и проведя по лбу, ответил и без того ведь Пришибленный и Занятой. — Я расспрошу его сильнейшество, и третьего расскажу вам, что узнаю.

Третьего Феврера, да, они договаривались… Значит, через четыре дня.

— Спасибо, Этельберт. Извините, что вот так ворвалась, я… я пойду — хорошего вам вечера.

Она начала пятиться назад — Этельберт, дёрнув левой рукой, её остановил:

— Иветта… Я могу ещё как-нибудь вам помочь?

Ну точно беда с лицом — и с голосом, и с головой в целом, и с выводами, которые она делает, и её неспособностью сложить простейшую мозаику за пятнадцать. Проклятых. Лет.

«Даже не знаю — у вас есть виски?»

— Нет, спасибо, мне не нужна помощь. Всё в порядке. Спасибо.

Она не хотела уходить — хотела выдохнуть, усесться в кресло и остаться здесь, с ним, вдвоём, и… что?

Что?

Вот именно — ничего.

— Я пойду.

Второй шанса ей, разумеется, не дали — и поделом.

Она вышла из кабинета, из подъёмника и из Университета, но, к счастью, не из себя — и направилась к дому сквозь снег, ветер, набивший оскомину Каденвер, окончание сессии и Самый Главный Вопрос.

Зачем?

Зачем, когда ты всё знаешь и так?

…слушай, давай поговорим откровенно, как Архонт с Архонтом — а что тебя беспокоит-то и чего ты ожидал?

Что уж там во времена Создателей было, то травой поросло, но что они нам оставили, ясно кристально: развитое (и чистое!) производство, высокий уровень образования и медицины, высокая продолжительность жизни (им, конечно, всё мало, но мы-то знаем, что всё познаётся в сравнении) и гуманистические, личностно-ориентированные ценности — терминов существует великое множество и бо́льшую часть не написать и не произнести, но ты понимаешь, о чём я.

Да, Разрывы картину несколько подпортили, однако и это уже травой — точнее, муравой — поросло, и что потеряно, целиком не вернёшь — и вот чего ты хочешь? Чтобы они размножались экспоненциально? Ха! Они не будут, им есть, чем заняться.

Ну просели сейчас несколько, ну так ты подожди: пройдёт столетие-полтора и опять будет два миллиарда — а потом опять просядем, а потом станет чуть больше, а потом снова будет два миллиарда, и мы так и будем танцевать вокруг двух миллиардов. Вот честное слово, как будто мы эту закономерность не видели десятки-сотни-тысячи раз, тут уж кому что по желаниям его выпало.

Оставь «население мира» (нашёл, о чём думать) в покое: никто не вымирает и сами разберутся — середина останется серединой, а крайности уравновесят друг друга, и всё будет хорошо.

Волновать нас должно иное: наблюдают ли за нами — за всеми нами — и если да, то а) кто?; б) какова цель?

Полагаю, не нужно говорить, что сие письмо по прочтению следует не забыть уничтожить?

Ой, смотри-ка, уже сказал — ну надо же.

Из письма второго Архонта Печали Ирлинца третьему Архонту Отчаяния Ренагду ; Иер 1253-его года от Исхода Создателей

Она не помнила, когда именно осознала, что её семья была несколько… странной — в школе; конечно, разумеется, в школе, но на каком году?

Когда она поняла, что людей вокруг неё — в ближайшем поле зрения, жизни и сердце — меньше, чем у многих и многих остальных?

О, она, как и другие дети, никогда не оставалась одна, в доме-у-озера всегда кто-нибудь был: если не родители, то их друзья или знакомые, гувернёры и гувернантки, учительницы и учителя — обещавшие или обязанные присмотреть за ней и самим домом взрослые не-родственники, с чьим присутствием она, сама того не заметив, сроднилась, и не в чем кого-либо упрекнуть, ведь все были добры, и вежливы, и внимательны, и интересны…

Кто из соучеников первым, спросив её: «Неужели ты не хочешь сестричку или братика?» — заставил подумать: «Нет — а почему должна?» Кто подвигнул по-настоящему уложить в сознании, что нет у неё и кровных «дядь и тёть», потому что у родителей тоже нет братьев и сестёр — а затем беззаботно пожать плечами, потому как ну и что?

Кто первым захотел узнать о бабушках и дедушках, которых она… видела. Встречала, да — несколько раз.

Мама развеяла прах своего отца, когда Иветте было семнадцать, папа своего — восемь лет назад, когда ей было девятнадцать; и лица мёртвых были лишь мутными, расплывчатыми пятнами на задворках памяти, а живые продолжали жить: путешествовать, выступать, консультировать, что-то обличать и что-то отстаивать — и навещать детей и внучку крайне редко, что являлось обычнейшей обыденностью для всех.

Закончив школу, Иветта Герарди смотрела на чужие земли своими глазами четыре года, а Вэнна Герарди (в её черёд, с тех пор прошло уже больше полувека) — три; и первая возвращалась домой, чтобы потом снова уйти, раз… кажется, шесть…

А вторая — лишь дважды.

Они обе писали: исправно, (почти) каждый день, и сложившаяся хроника мамы наверняка была красочнее и интереснее, чем её — но, захваченные новыми впечатлениями, не являлись лично.

(И Иветта не удивились, когда ей рассказали об этом: она, увы, не унаследовала литературный талант своей матери, но парадоксально переняла одну из его основ — свойство взахлёб, страстно, теряя чувство меры увлекаться, о котором. Всегда. Прекрасно. Знала.).

(Она при рождении получила «в подарок» творческий темперамент без облагораживающей предрасположенности, склонности и интуиции.).

Иветта Герарди легко срывалась с места, легко бросалась с головой в омут, легко горячилась, остывала, привязывалась, и расставалась, и влюблялась, и всецело отдавалась, и то же самое было применимо к Вэнне Герарди — в степени значительно большей.

И ты знаешь, что тебе ответят, так зачем спрашивала? Сама-то сильно скучаешь по родителям? Да когда ты думала-то о них в последний раз, а?

Она… не забыла — не забывала совсем, понимала, что им тяжело, ведь они любили её, безусловно любили, и потому наверняка волновались, и скучала — но не так, как Дориан, Клавдий и однажды неожиданно расплакавшаяся Лета, потому что…

Не впервые порознь надолго и через несколько месяцев увидятся — так чего переживать?

Она знала, о да. Отлично представляла, что же ей сегодня — сейчас — ответят.

Она растратила, расточила — растранжирила дни, занимаясь всякой ерундой; бралась за всё — бросалась к любой всплывшей мелочи, лишь бы сохранить трусливое состояние «Я не думаю, потому что мне не до того»… последних декад? Последних месяцев?

Последних лет?

Ты всегда недоумевала, затем начала сомневаться, потом, с подачи Этельберта, мрачно подозревать и наконец обречённо догадываться — они же переписывались, они переписываются и сейчас, а стал бы «Демьен де Дерелли» р-а-д-о-с-т-н-о обмениваться драгоценными словами с тем, кто причинил ему зло и куда-то не пускал, что было бы для тебя крайне удобно?

Гораздо удобнее, чем простейшая, очевиднейшая альтернатива, которая старше , чем сама ты?

И пора уже её — правду — выслушать. Время-то пришло — и теперь никуда не убежишь; ну то есть теоретически, конечно, можно сказать: «Насчёт моей просьбы — забудьте и ничего мне, пожалуйста, не говорите», — или вообще развернуться и уйти, вот только что дальше?

Иветта Герарди не была ни умной, ни ответственной, ни храброй, но ради Неделимого, не настолько ведь.