Ей обещали, её ждали, её пригласили — и всё. Хватит затыкать уши и закрывать глаза.

Хватит.

Ещё бы как-нибудь избавиться от идиотского желания срастись с дверью — накатившего опять и снова и остающегося совершенно нелепым: как остроумно заметил Гилански в… кажется, «Детях мёртвой веры», «близость к выходу не гарантирует наличие выхода», и откуда оно взялось-то, дурное, и почему решило попреследовать?

Тьфу на него: кресла к спине и тому, что находится ниже, явно милосерднее, а также — спасибо им — помогают поддержать иллюзию Нормального Человека, который умеет держать себя в руках и в принципе не способен носиться с воплями.

— Добрый вечер, Этельберт.

Хорошо некоторым, уравновешенным искренне и, небось, понятия не имеющим, что такое «истерика в собственном исполнении»; впрочем, у них заморочки иные: например, манера одеваться по-Печальному.

(Или по-Печальски? Интересно, как в данном случае правильнее?..).

И сознаёшь необходимость производить определённое впечатление, и не жаждешь обвинить в безвкусице, потому как в порядке всё с целостностью, (хоть и специфичным) изяществом и цветовой гаммой, — ошибиться в монохромных рамках, скажем прямо, тяжеловато — но неужели обязательно вот так: колюще-режуще, как будто бы мало лица в целом и скул в заслуживающей отдельного упоминания частности?

И не об этом следовало думать, отнюдь не об этом…

— Добрый вечер, Иветта.

И ну может он забыл.

Может, был чересчур занят. А может, просто не получилось: в конце концов, управляющий Оплота Печали — должность высокая, но разве позволяющая внезапно ворваться к Архонту Страха с вопросами о давно минувших днях; причём не имея на то вменяемых оснований, лишь потому что некой сопливой студентке требовалось подтверждение?..

— Я спросил его сильнейшество Эндола о вашей матери.

И конечно же, хрен там.

Не нужно было оскорблять Этельберта Хэйса, которому «всего сто двенадцать», а значит склерозом он не страдает; который сам предложил уточнить, то есть подобной возможностью располагает; который понимал, на что ему времени хватит, а на что — нет, лучше всяких шмакодявок…

Который задумчиво, плавно, мед-лен-но провёл указательным и средним пальцами левой руки по полоске кожи между носом и губами, что было манёвром отвлекающим, и притягивающим взгляд, и при полной невинности откровенно непристойным, кошмар и ужас, благородный эрен, за что же вы так с моим сердцем?

Мысли были бестактными, а молчание — настораживающим. Но, к счастью, не долгим.

— По его словам, между ним и сариной Герарди сначала действительно возникло… недопонимание: она приняла его предложение — которое было именно предложением — погостить в Оплотах, например, год, срок был ориентировочным, за приказ. Его сильнейшество, естественно, сразу же обозначил, что предложение не является ничем бо́льшим и уважаемая сарина вольна покинуть Монолит в любой момент, однако он… не готов поручиться, что она поверила ему тотчас. Люди, к сожалению, нередко… придают словам Архонтов больший вес, чем те имеют на самом деле, и понимают их намерения неверно — это их трагедия, в целом трагедия обличённых властью и силой, уверен, вы понимаете, Иветта…

И не были ли оправдательные речи про «трагедию» и «сожаление» неуместно ироничными — на захваченном и изолированном Каденвере? Не отдавала ли особенно здесь и сейчас апология власти и силы — глумлением, а?

Впрочем… да: Архонты всегда (как минимум, теоретически; в высказываниях, ставших достоянием общественности) разделяли Волю и желания и тем более — шестнадцать и одного; и она, разумеется, никогда не встречала никого из их сильнейшеств, но помнила себя в Нояре — помнила, как, чувствуя беспомощность, проклинала, и боялась, и не слышала «Отмороженного Хэйса»; и если его сильнейшество Эндол был таким же, если к силе и власти прилагалась совесть, если мама банально не поверила…

…если попала в ловушку, трагическую и впрямь…

— Однако со временем недопонимание разрешилось. Опять же, по словам его сильнейшества, начало было… не лучшим, но в целом сарина Герарди гостила в Оплотах с удовольствием — осознавая, что является именно гостьей. И впечатления от общения с его сильнейшеством и его коллегами у неё остались в основном положительными — как и у них от общения с ней.

А. Да.

Точно: мама, успев очароваться достаточно, ждала его писем и отвечала на них охотно, вдохновенно и — самое главное в случае мастерски умеющей жечь мосты — стабильно.

Они переписывались. И как же легко и приятно было осуждать: он забрал её из семьи (отобрал тебя у меня!), держал взаперти год, делал неизвестно что — а она отправляла ему ярусы слов, к которым относилась с трепетом, которые ненавидела тратить, и казалось это то ли проявлением тяги к абсурду, то ли абсолютным отсутствием самоуважения, то ли чем-то чудовищно патологическим.

А всё было значительно проще: Вэнна Герарди писала третьему Архонту Страха, его сильнейшеству Эндолу, потому что хотела.

И не возвращалась, потому что не хотела.

И больше ничего. Нет никаких всемогущих злодеев, непреодолимых скал, оригинальных смыслов и сложносочинённых причин.

Только обычнейшая обыденность.

Возрастом почти в век.

(Маме было девяносто один.).

(Она тоже очень любила кофе.).

(С сентиментальной нежностью относилась к зиме.).

(Не терпела глупость, жестокость и пессимизм.).

(Принципиально отказывалась скрывать седину.).

(Без ложной скромности признавала себя хорошим прозаиком и с беспощадной честностью — скверным поэтом.).

(Обожала браслеты и чуть ли не благоговела, нося каждый день, — перед сотворёнными дочерью; кровью от крови, плотью от плоти и недостатками от недостатков.).

— Спасибо. Спасибо вам огромное за то, что уточнили. Извините.

Этельберт был порядочен, и отзывчив, и крайне добр к сопливой студентке — он не заслуживал того, чтобы перед ним ревели.

Как же хорошо, что если из кабинета Хранителя хочется выйти, к Хранителю нужно повернуться спиной.

— Иветта, подождите.

И заговорил неожиданно — Хранитель.

Управляющий. Приближённый. Избранник одного из сильнейших сего мира. Холод, от которого она, сама не заметив, успела отвыкнуть.

Пронизывающий море тонкий лёд.

Или, возможно, сами студёные глубины.

Она остановилась. Сжала зубы. И с готовностью развернулась, потому как если его преподобие изволит настаивать, что ж — ему же хуже.

Пусть сам отвечает за то, что себя не бережёт.

Она развернулась, выпрямилась, вскинула голову и моргнула, — сморгнула — но рассмотреть его тщательно всё равно не получалось, потому что глаза застилали проклятые, чтоб им сгореть, слёзы, а у него такой проблемы наверняка не имелось, и…

Доволен?

Что ты ожидал увидеть и можно мне уже наконец уйти?

Он не позволил — не приказал — ей уйти, как поступил бы любой разумный, здравомыслящий человек. Не-е-ет, вместо этого он встал из-за стола, и обошёл его, и сделал шаг к ней — и ещё один, и застыл рядом, и, кажется, сложил лицо в нечто растерянно-расстроенное, и неловко дёрнул руками…

Ради Неделимого, Создателей, неба, земли, звёзд, космоса и всего, что для тебя священно, да чего ты хочешь-то?!

И обнял.

Он пах снегом, бергамотом и можжевельником.

Был очень высоким, тёплым, но не особо-то мягким — весь целиком.

И держал совсем не крепко: она могла бы рвануться и вырваться; отойти, отпрянуть, отшатнуться, отдёрнуться — любым способом отлипнуть и убежать и как-нибудь разобраться, его пожалев, но он ведь предложил, пригласил, беззастенчиво напросился, так почему бы не вжаться, не вдохнуть и не выдохнуть…

…ночь тройного «П» — она сглупила, да, но ей никогда раньше не было настолько до одури, до безумия страшно, этого не должно было произойти, ей снились ручьи крови, а не океан пепла, и она никому не помогла, и стала бы лишь посмешищем, позором и очередным примером, если бы Этельберт Хэйс был таким, каким она его видела.