Пусть. Проблема заключалась совсем в другом.

— Нет, ваше преподобие, не передумала, — неловко замерев перед столом, ответила Иветта. — Но… я не знаю, что делать. В смысле, как провести ритуал передачи.

У неё, конечно, имелось определённое теоретическое представление и «опыт» вмешательства, однако сейчас, перед лицом грядущей конкретной практики, помогали они ровно ничем — казались ничем, потому что на Хэйса (да, да, да) было отнюдь не плевать, и пугала вероятность по незнанию, из-за неумения, из-за какого-нибудь случайного недосмотра причинить ему боль или вред.

Превратить ритуал передачи в беду, а уж тем более катастрофу сложно — пожалуй, (практически?) нереально, но… Но, но, но.

Но.

— Для начала присядьте, эри.

Ага. Отличная мысль. Чего маячить-то, с ноги на ногу переминаясь?

— Как я уже говорил, от вас требуется только согласие… и выражение изменяющего намерения. Вам не о чем переживать: как вы наверняка знаете, основная работа в данном случае лежит на принимающей стороне, к тому же речь идёт лишь о малой части.

И это было правдой: сторона отдающая являлась также стороной привыкшей-к-имеющемуся — именно стороне принимающей надлежало подготовить свой разум к слиянию с проводником силы и памяти, именно её судьба и её намерение были стократно сложнее; ритуал передачи связей всегда если и представлял опасность, то в первую очередь для того, кто взваливал на себя бремя неординарных возможностей, в том ведь и дело…

Вроде бы аж не было — не припомнить в истории ситуации, когда связи распределялись между людьми настолько неравномерно, как между нею и Хэйсом, а затем несчастную каплю перетаскивали обратно к реке, где ей и место, где она должна была существовать изначально; и при подобном раскладе как-то ужасающе ошибиться было, наверное, и впрямь тяжеловато — причём для всех.

Хэйс, вон, выглядел невозмутимым абсолютно — правда, это не говорило вообще ни о чём: его же и представить-то не получалось как-либо и сколь-нибудь… «возмущённым».

И что же оставалось, кроме как ему кивнуть?

Иветта кивнула — он, снова улыбнувшись (и неясно, о чём для собственного спокойствия просить: чтобы прекратил или чтобы не прекращал никогда), поднялся, обошёл стол, отодвинул и чуть повернул второй стул для посетителей, уселся… и замялся. Заметно, явно, очевидно — Неделимый, да что случилось-то…

— Вы позволите взять вас за руку? Физический контакт проведение ритуала ощутимо упрощает.

А точно! Значительно упрощает — вот почему он в ночь тройного «П» схватился за плечо Хранителя Краусса, а она, обозлённая, тогда не поняла и навыдумывала мимоходом невесть что!

Ой, и в этом проблема? Пф-ф-ф, конечно, ну разумеется, пожалуйста-пожалуйста, она бы с радостью позволила и не только за руку…

Кхм. Проклятье.

Неделимый, да что ж ты будешь делать?

Срочно успокаиваться — вот что.

— Конечно, ваше преподобие, — ответила Иветта, протягивая вперёд левую, собственно, руку; и зачем спрашивать-то было, когда перемещение требовало ровно того же самого и сколько раз уже они уходили и возвращались буквально рука об руку, так от чего смущаться теперь?

Ничего нового не было в прикосновении ладони к ладони — в расслабленной уверенности; в чуткой грации и уютном тепле, в мягких пальцах, осторожно обхватывающих запястье, в то время как её собственные тонули, потому что были гораздо меньше, она вся была — гораздо меньше, и вся тонула…

Метафора, ломанувшись вперёд, стала чрезмерно, пугающе точной. Хэйс, улыбнувшись опять и ободряюще, закрыл глаза.

Иветта свои — не закрыла.

Она смотрела на него, жестикулирующего (Изменение, Я, Принятие, Разум), внимательно и жадно и своё намерение выразила — с согласием истинно добровольным.

Я не склоняюсь, не смиряюсь, не сдаюсь под давлением — я хочу ; я желаю и заявляю: забирай — я охотно отдаю принадлежащее мне, но даже не нужное мне, так пусть оно станет твоим; уходи, Университет — уважаемый, но не любимый, захваченный, но свободный, и я не сторож тебе, не управляющий и не Хранительница, ею я не была никогда и не смогла бы быть никогда, так перейди же — к достойному более…

И Университет расставался с ней легко: отделялся безболезненно и скользяще, не заставляя себя упрашивать, словно бы ничто его и не держало, и разве могло получиться иначе — ему не были рады изначально, от него отрекались без сожалений, кто на его месте не рванул бы прочь к ушам более благосклонным; и его голоса, затихая, перетекали в Хэйса, вписывались и впитывались в Хэйса; делались частью-целого, знакомясь с тем-что-он-есть…

…узнавая — вместе с ней…

Почему?

…они вплетались в его суть и транслировали ей — его суть, и он был…

Этого не должно было произойти.

…он не был туманом, дождём или скалой, как почему-то предполагалось, не был отзвуком Энгеллы или отростком Вековечного Монолита, он был…

Это не было частью ритуала передачи.

…он был морем. Морем, скованным… нет. Морем, подточенным льдом.

Почему?!

Морем спокойным, но живым: тёмным, глубоким, движущимся — и изрезанным нитями льда от самого дна и до слабых волн; исцарапанным и замедленным, и ничто — в нём — не было непоправимо под пасмурными — серыми, серыми, серыми — небесами, оно не съёживалось, не истончалось и не агонизировало, наоборот, оно побеждало: впитывая, разъедало пришедшее извне, проморозившее извне, пронзившее — извне; острый — лёд — не — был — ему — родным — откуда — же — откуда — и — почему…

— …эри!

Чем оно являлось: истиной, фрагментарным отражением, игрой воображения, спроецированной ассоциацией?..

— Эри!

Море — не ирелийское, но всё равно близкое; и понятное, и манящее, и пахнущее солью-свежестью-бергамотом-можжевельником…

— Эри Герарди!

…и оно подрагивало и звало — он звал и тряс за плечи, снова находился совсем рядом, снова вглядывался обеспокоенно, ох проклятье!

Проклятье.

«Так. Один, один, два, три, пять, восемь, тринадцать, двадцать один, тридцать четыре, пятьдесят пять… восемьдесят девять… пятьдесят пять минус одиннадцать — сорок четыре, то есть сто сорок четыре; ага, нормально».

Встряхнув головой, она посмотрела — сфокусировала взгляд — на Хэйса, вдохнула и собралась сказать что-нибудь успокаивающее, но он опередил её вопросом:

— Вы в порядке?

И в ответ очень, до безумия хотелось спросить: «А вы?»

Вы-то — в порядке?

Что случилось — с вами?

Почему на Каденвер послали именно вас, почему заставили изображать то, чем совсем не являешься, вас и что всё-таки связывало вас и Себастьяна Краусса; чего я не вижу, что — постоянно упускаю?..

Но сказала она лишь:

— Всё в порядке, ваше преподобие, — потому что всё остальное нет, совершенно не было её делом. И, не удержавшись, наконец попросила: — Пожалуйста, зовите меня Иветтой. Только… Иветтой, полным именем.

Её по-настоящему задрало слышать в свой адрес «эри» — и уж тем более «эри Герарди», не разделяющее Иветту и Вэнну Герарди — от Хэйса, это становилось всё нелепее и неприятнее с каждым днём; и возможно, её просьба была не совсем уместной, но никто ведь не запрещает отказать — честное слово, она не обидится и переживёт, просто… действительно заколебало, правда; надоело, как и молчать.

Она понимала и необходимость, и удобство формальностей, но никогда их не любила. Тем более — с чужой стороны, в отношении себя.

(Вечно хотелось встать и закричать: «Вы меня-то видели? Видели?! Ну какая я вам “эри Герарди”, “эри Герарди” — это моя мать!»).

И кстати о ней: бедный Хэйс, чуть нахмурившись, смотрел с удивлением, наверняка вызванным и самим предложением, и уточнением; второе для человека, истоков не знающего, разумеется, не могло не показаться странным (что уж там, оно таковым и было), и следовало, как обычно, пояснить: