И он помрачнел, поник, помялся и, криво — натянуто — улыбнувшись, пробормотал: «Да. Я ведь сделаю только хуже, правда?»

И как отрезало.

Икнув, выпрыгнула в окно обида, сплюнув и громко хлопнув дверью, ушла досада, а раздражение так и вовсе испарилось сквозь стены — осталась лишь общая постоянная горечь, вызванная фундаментальным и неизбывным несовершенством людей.

Почему, почему, ну почему всё, что может быть понято неправильно, будет понято неправильно? Почему и шага нельзя сделать, не влипнув в уродливый склизкий ком, который вывалился из твоего же собственного рта?

Почему Создатели дали им только проклятые. Мать их. Слова?!

Многозначные и одновременно ущербные: никогда не передающие целиком того-что-за-ними-стоит, и она не умела обращаться с ними (Этьен, Этьен, они — вотчина Этьена), не умела категорически и катастрофически, однако не было у неё — ничего больше.

Так что она глубоко вдохнула и начала говорить:

— Этьен. Я не хочу, чтобы ты что-то делал, потому что я не хочу. Чтобы ты менялся. Как же ты не понимаешь…

…я люблю…

— …ты нравишься мне таким, какой ты есть. Именно таким, какой ты есть.

Блекло говорить о том, что ей каждую минуту хотелось кричать: ты существуешь, ты живёшь со мной в одном мире и времени, и наконец-то я тебя нашла, тебя с твоей добротой, умом, намерениями, стремлениями, мягкостью, лингвистическими шутками, философскими мыслями, умением видеть самую суть, глазами, походкой, веснушками и руками в вечном движении, спасибо Создателям за то, что мне довелось тебя найти…

И убьют её не оплошности, некоторая забывчивость и окказиональная рассеянность, нет.

Убьёт её — изменение.

Демьен де Дерелли «Спор холодности с горячностью»; издано впервые в 1234-ом году от Исхода Создателей

Она совсем не чувствовала страха.

Это понимание было одновременно предсказуемым и удивительным: да, с ней были вежливы — даже, учитывая… обстоятельства, своеобразно предупредительны — и не причинили вреда, хотя имели и возможность, и основания, наоборот — простили (слишком) многое; однако Этельберт Хэйс всё равно оставался тем, кем являлся с самого начала: неприглашённым распорядителем, неправомерным Хранителем, непредвиденным захватчиком и неприкосновенным слугой одного из шестнадцати истинно сильнейших…

(А Иветта Герарди всегда и везде, сколько бы ни сменялись годы и куда бы ни вели порталы, и перед лицами Шестнадцати с заглавной буквы была и будет — дочерью Вэнны Герарди.).

Ей следовало бояться или хотя бы побаиваться; но стоя перед дверью в кабинет Хранителя, колебалась она лишь потому, что «желать» и «делать» — это очень разные вещи.

Хотеть поговорить легко — сообразить, как; придумать, с чего начать; и наладить диалог — гораздо сложнее.

Воплотить намерение всегда бесконечно сложнее, чем просто его испытать.

Но где сейчас было бы человечество, если бы отступало перед трудностями и не стремилось — в небо?

К тому же, Отмороженный Хэйс всё-таки являлся Хранителем; то есть у него могло (должно было) иметься множество дел, и совсем мало — свободного времени, и абсолютно нулевое желание — видеть непутёвую Иветту Герарди; и подбирать слова потребуется как-нибудь сильно потом, а возможно и не придётся вовсе, с чего вообще она решила, что он сам не против…

— Войдите.

А. Нет, он сам, очевидно, был по какой-то загадочной причине не против.

Проклятье.

Ну… что ж теперь делать? Не разворачиваться же и убегать — это было бы до ужаса нелепо.

И точно испарило бы шансы хоть когда-нибудь получить ответы на достаточно важные вопросы.

Глубоко вдохнув и медленно выдохнув, Иветта вошла в кабинет, пробормотала приветствие, услышав «Добрый вечер, эри Герарди», немного помялась около двери и решительно направилась к креслам у стола.

Ей не особо хотелось садиться (почему-то когда волнуешься и словно бы не знаешь, куда себя деть, «в кресло» кажется вариантом наименее предпочтительным), но стоять после Лестницы в небо, после вытянувшегося лица и недоумённого «А вам нужно моё предложение?», было бы, пожалуй, и невежливо, и крайне глупо.

Она умела слушать и наблюдать — жаль, что второе Хэйс затруднял по мере совершенно нескромных сил.

Он демонстрировал тревожно и смущающе мало: хоть обсмотрись, не поймёшь, даже примерных предположений не составишь, о чём он думает, что чувствует и чего желает — как относится к твоему присутствию: рад ли, сконфужен, насторожен, готов терпеть, недоволен или раздражён…

(Он просто не впустил бы её, если бы досадовал, злился или презирал, ведь правда?..).

(И с чего же, с чего — начать?).

— Что-то случилось, эри?

«Да, — мрачно подумала Иветта. — Случилась Воля Архонтов, ночь тройного “П”, двойной “П” в виде Приближённые Печали и лично вы».

И стремительно выпалила:

— Почему вы не выдвинули против меня обвинений?

На руке у мамы звенело с десяток медных браслетов, её волосы лежали на плечах изгибистым рыжим золотом, а сама она серебристо смеялась, когда говорила: «Знаешь, что общего между сомнениями и мостами? Сжигать и те, и другие нужно максимально быстро».

Хэйс по традиции немного поиграл в «немые гляделки», а затем, чуть прищурившись, неожиданно спросил:

— А вы бы на моём месте — выдвинули?

И вот зачем?

Неделимый, зачем эти гипотетические построения из разряда «Если бы мы жили в другой Вселенной и являлись разумными осьминогами»?

— Я не знаю, ваше преподобие. Я ведь не Приближённая.

Я не нахожусь и не могла бы — по причинам несомненным, необъятным и неисчислимым не могла бы — находиться на вашем месте.

Хэйс — ну надо же — недоумённо моргнул и, сцепив лежащие на столе руки в замок, медленно проговорил:

— Приближённые — тоже люди, эри Герарди. Поверьте, мы особо от вас не отличаемся — между нашими образами мыслей и действий нет никакой фундаментальной разницы.

И о, да ладно, да неужели?! Поглядите-ка на него, обычного эрена с перемещением без порталов, Куполом Безмолвия и интереснейшей обязанностью пугать других, но не «сверх необходимого»!

Человек Иветта Герарди, разумеется, ничем не отличалась от человека Этельберта Хэйса (людям в принципе свойственно быть похожими друг на друга, как две капли морской воды, не так ли?) и легко могла догадаться, чем тот руководствовался, принимая решение…

— Я не отвечаю перед Архонтом. Мне не нужно помнить о Пепельной Пустыне. И я не представляю — Оплот.

…ведь она также всеобъемлюще и точно знала, где лежат и что собой представляют — границы дозволенного.

Нет.

Иветта Герарди, смешная, свободная, счастливая бездельница, была легкомысленна и ничтожна, а потому могла позволить себе не оглядываться: не маячили у неё за спиной ни приказчики, ни наблюдатели; не выдвигали условий и не требовали объяснений властители, обвинители и судьи; не нависали над ней, блаженно никчёмной, — сильнейшие сего мира, имеющие привычку испепелять оступившихся.

«И гордиться здесь нечем, но мы ведь не выясняем, кто из нас лучше, Этельберт Хэйс».

Мы обсуждаем места.

— Справедливое замечание, эри, — моргнув ещё раз, ответил Отбитый Представитель Оплота Печали и улыбнулся — как обычно, коротко, неожиданно и непонятно чему. — Предположите, что ваш повелитель оставил вердикт на ваше усмотрение и заранее с ним согласился — естественно, с условием соблюдения закона. Что бы вы сделали?

Потрясающе.

Знать бы, что понимается под «законом»: закон или таинственное слово того, кто правит им и может править его — в любой момент и следуя одному лишь желанию.

Впрочем, это уже было совсем придиркой: не нужно быть гением, чтобы предугадать, что (наверняка) связанный десятками клятв молчания Приближённый велит «предположить».

И Иветта задумалась: честно попыталась посмотреть на ситуацию и себя настолько со стороны, насколько это возможно для человека — ненадолго, всего лишь на пару мгновений, ведь ответ (исходящий от неё, ответ её личный) был ясен сразу же и абсолютно: