— Я не выдвинула бы обвинений.

— Почему?

«А разве не очевидно?»

— Потому что никто не пострадал. — «И пострадать не мог». — И намерения причинять вред не было. И имелись… своего рода… смягчающие обстоятельства. Так что зачем?

А также потому что Приближённая Герарди контролировала бы Каденвер.

Потому что Приближённая Герарди могла бы справиться с безрассудной студенткой и сама.

Потому что Приближённой Герарди не требовались бы защита и помощь ни от Ирелии, ни от Оплота Вины.

Потому что для Приближённой Герарди выдвинуть обвинения против «Иветты Герарди» было бы тем же самым, что подать в суд на копошащуюся под ногами мышь — решением несоразмерным, абсурдным, мелочным и откровенно жалким.

— Совершенно верно. Ваши действия не причинили вреда никому, кроме вас самой, и вы, эри Герарди, не представляете опасности ни для жителей Каденвера, ни для моих коллег. Считаю своим долгом предупредить вас, что если какое-либо из этих положений изменится, вам всё-таки придётся отвечать — либо перед вашей страной, либо перед Оплотом Вины; в зависимости от преступления. Однако в данный момент я не считаю… целесообразным обращаться к судебным инстанциям. Я прошу вас — не дайте мне повода об этом пожалеть.

Впрочем, Хэйс вряд ли руководствовался гордыней — он банально…

Мог не выдвигать обвинения — вот и не выдвинул.

А она, как ей в последние два месяца было свойственно, умудрилась забыть о вещи чрезвычайно важной и крайне простой: задаваться вопросом о рациональных причинах милосердия — подлинного, безусловного, истинного милосердия — бессмысленно.

Их нет.

И быть не может. Не найдётся — не имеется в принципе.

Никаких — по определению.

— Не дам, ваше преподобие. Обещаю.

Она никогда не хотела кому-либо вредить, только жить — всего лишь жить: заниматься делом, которое нравится и удаётся (и она пока что не нащупала в сумрачном лабиринте из тысячи тысяч профессий того-самого-призвания, но…); исполнять мечты как свои, так и чужие (и она пока что не до конца понимала желания даже собственного разума и сердца, так как не была ни мудра, ни опытна, но…); любить и быть любимой (и она пока что могла только представлять, как ощущается любовь, которая доверие — до корня, принятие — до основания и обещание — до Черты, но…) и всегда искать что-то невиданное прежде и стремиться — исключительно в небо.

Да. Да, получалось у неё откровенно паршиво — но разве неумение лишало её (хоть кого-нибудь, хоть кого-либо) этого права?

Права быть счастливой в мире, который Создатели творили — для людей?

(«И вы, пожалуйста, тоже не дайте мне повода. Повода нарушить данное вам слово».).

(«Я не знаю, что сделаю, если мне всё-таки придётся защищать знакомых, сокурсников, друзей, учителей и неизвестных».).

(Я сама не знаю, на что способна — прошу, не заставляйте меня выяснять.).

Магический огонь в камине трещал почти как настоящий, за окном осторожно посвистывал ветер, а стол — как обычно, как и прежде — был завален книгами и распоряжениями завершёнными, недописанными и только начатыми…

— Это всё, эри?

Она вскинула голову и быстро и скомкано спросила:

— Почему вы согласились на Приближение?

И пожалела тут же.

Захотела сгорбиться, извиниться и взять свои слова обратно — признать, что вопрос невежлив и неуместен, ведь как бы ни изводило, ехидно смеясь и неизменно выплёскиваясь, проклятое любопытство, не её делом было, почему да зачем когда-то (скорее всего, очень и очень давно) решил «подойти к Трону» обычный человек Этельберт Хэйс.

Который в настоящем — будучи, что бы он там себе ни думал, ни разу не «обычным человеком» — опередил её, протянув:

— Видите ли…

И прервался — на самом интересном месте.

Затем отвёл взгляд, потёр правый висок, осторожно опустил руку обратно на стол и продолжил — своим классическим ровным голосом, без радости, но вроде бы и без боли:

— Я являюсь управляющим, в основном — человеческими силами. Моя основная задача — делать так, чтобы людям было комфортно работать; чтобы все условия, которые могут быть созданы для их удобства, были созданы. Для этого мне нужно людей в первую очередь понимать.

И снова ненадолго замолчал. И снова заговорил:

— Разумеется, я никогда не буду обладать их знаниями, опытом и мировоззрениями. У них своя квалификация и жизнь, у меня своя — и обычно я мог только внимательно смотреть и слушать. Но в Оплоте Печали, в котором я — так уж получилось — волею судьбы оказался и остался, я мог ещё и… фигурально выражаясь… частично стать теми, с кем я работал. Продолжая метафору, приближался я в первую очередь не к его сильнейшеству, а к своим коллегам. Понимаете меня, эри?

Ага. Да. Нормально. Вполне.

Не как у него поворачивался язык говорить про — как там было? — отсутствие фундаментальных различий в образах мыслей и действий, но суть мотивации — конечно.

Без проблем. Что ж непонятного?

И Неделимый, что же ответить?

Неделимый… Неделимый… Неделимый…

«Это… очень достойные причины. А… к какому течению вы принадлежите?» — «К Телизийскому. Я выбрала его с самого начала».

— Да, ваше преподобие, — сглотнув, прохрипела Иветта; тихо и прерывисто, словно всю ночь курила Летин кальян — неужели это действительно её голос? — И это очень достойная причина. Правда. Очень достойная.

Сама, собственными словами, она не выразилась бы лучше — и всё равно сказала совершенно недостаточно.

Это — каким бы странным, чуждым, даже безумным оно ни казалось на первый взгляд — было достойнейшей из причин, и каким же…

Каким же непередаваемо хэйсовским.

Иветта ожидала услышать что угодно: сила, власть, любопытство, спасение кого-либо, борьба с Разрывами; возможно, угроза — но Отмороженный Хранитель Каденвера (разумеется, естественно, ну конечно же!) просто. Хотел. Понять.

Причём не Архонта, хотя и его, наверное, тоже — в очередь вторую, как бы «заодно» и «в том числе».

«И вы ведь даже не осознаёте, какую честь делает вам ваш мотив, правда? Не видите в нём ничего выдающегося, не считаете чем-то особенным, а он потрясающ — он восхитителен, и как же жаль, что я никогда не смогу донести, насколько».

Иветта Герарди, увы, не унаследовала и крупицы таланта блистательной Вэнны Герарди: не умела одновременно доступно и изысканно сообщать свои мысли — чужим сердцам.

Впрочем, Хэйс вполне мог лгать… Но нарочно подобного не придумаешь, да и зачем?

Зачем ему — спокойному, слабо улыбающемуся, светлому в тёмной серости; человечному особым, неповторимым образом и на самом-то деле по-своему очень красивому…

— Благодарю, эри. За добрые слова.

И Иветта смотрела — засматривалась — на него и думала: «Как?!»

Вот как он работал с людьми?!

Хорошо, у него имелись все предпосылки: желание понять, милосердие, учтивость и, очевидно, бездны терпения — но подбор одежды, но тусклость, но формулировки, но отмороженность; неудивительно, что его послали пугать — неясно, что он делал до ночи тройного «П».

Как управлял Оплотом, чьё предназначение загадочно, а население по меркам Вековечного Монолита — огромно?

(Хотя… может, Печалью и мог управлять — только такой.).

И точка была поставлена: разговор несомненно себя исчерпал, и его участникам следовало разойтись начисто и навсегда, ведь не было у Иветты Герарди и Этельберта Хэйса ничего общего — не вились между ними связующие нити, пусть и ходили они по одному острову, затерянному в небесах, единых для всех без исключения.

— Ваше преподобие, я… Мне хотелось бы с вами поговорить! Когда-нибудь позже, когда у вас будет время — у меня есть вопросы… Если вы, конечно, не против — я понимаю, вы заняты…

Да и на что ему — настолько бестолковая собеседница?

Хэйс с (более чем понятным) недоумением поднял брови, и Иветта приготовилась извиняться и желать хорошего вечера, прощаясь — как было должно…