(Иветта же «баловалось» разве что за компанию и крайне редко, так как в результате только, тупо пялясь в стену, жрала — и зачем, ради чего, какой смысл, если способов отдохнуть и наесться существует великое множество?).

Вот «во имя науки» — это разговор совсем другой. Здесь всё ясно — лишь бы сработало, а то получится как-то глупо.

То есть как обычно. То есть…

Бр-р-р, сколько она уже сидит-то, ничего не делая? О чём, продолжая за ней следить, тихо болтали ребята?

Магистр Гредни, магистр Арнелл — о сессии, значит, на которую было совершенно плевать; как и на всё, её окружающее, и погоду, и Приближённых, и будущее — точно: началось, ага.

И после третьей затяжки углубилось: стало совсем тепло, сонно и светло-зелено — травяная пелена на каменных стенах, изумрудные рогоклювы в пасмурном небе и прорастающие сквозь пепел цветы; Надежда и Гордость перед Печалью, над Печалью, выше и ярче Печали, как положено и как должно…

…и отдельно, рядом, но особняком стоит, расправив крылья, зелёное же Любопытство — горько-сладкое, как дым, вдыхаемый по причине него и во имя его; побуждающее узнавать: толкающее вперёд и бьющее под дых, если ты, поддавшись его уговорам, забываешь о рассудительности…

…иногда отступающее перед Страхом, Стыдом, Виной и Отчаянием, но чаще — всепобеждающее…

…в чём не так уж много хорошего…

…но и плохого ведь тоже — не много.

После четвёртой затяжки Иветта посидела, — сколько-то; наверное, меньше, чем ей казалось во времени, растянутом непривычно-знакомо — неторопливо и со вкусом потянулась, вдохнула воздух без каких-либо примесей, запрокинула голову и протянула обе руки Университету.

…намерение созидающее-изменяющее-разрушающее-созидающее освещение-положение-дерево-бумага-стекло-непрозрачность-непроницаемость-непробиваемость-влево-вправо-вверх-вниз-три-шесть-семнадцать-стодвадцатьчетырепятьдесятдевятьтридцатьсемь…

— Проклятье!

…девятнадцатьвосемьдесяттричетырнадцатьсорокдва…

Назад! Ещё назад!

…сорок два… гранит-мрамор-базальт…

…двадцать один… полтора метра… жёлто-алый… намерение: созидающее…

— Иветта? Иветта!

Дориан. Голос — его; пальца на запястьях… наверное, тоже его — проверить можно, открыв глаза, вот так, осторожно, постепенно, не торопясь, как же хорошо, что сейчас вечер…

Да. Дориан: худой, бледноватый, взволнованный; весь целиком — он. Клавдий и Лета стояли чуть дальше, за ним: за правым плечом и за левым — суровые стражники, старшие советники, тревожные — тревожащиеся — тени…

Проклятье.

— Всё хорошо. Дайте… дайте воды.

Стакан ткнулся ей в ладонь очень скоро, — практически немедленно и чуть ли не спустя век — и опустошила она его также медленно-быстро; и, проморгавшись и потерев виски, сказала:

— Всё нормально, я здесь и я — это я. Извините, ребят, я просто… немного не рассчитала.

Она лишь протянула руки, не залезла целиком, но всё равно, как оказалось, не рассчитала — ошиблась значительно, и какое же счастье, что, раскрываясь, была настороже. Была готова рвануться обратно и смогла, преодолев ослепление и оглушение, это сделать.

Шагнув вперёд и достав часы, Лета приложила пальцы к её шее, к сонной артерии — Иветта, не удержавшись, закатила глаза, потому что право слово, да всё с ней, оставшейся — остающейся — собой, было в порядке: её в конечном итоге не особо-то и «ушибло», так, «приложило» коротко и слегка, не из-за чего здесь было пугаться и переживать.

Видимо (хотелось надеяться), Лета пришла к точно такому же выводу, потому как чуть отступила она без суеты и спросила — достаточно спокойно:

— Что же случилось? Сказали хоть что-нибудь стены?

И случилось — ровно то, что случилось четыре месяца назад, когда Иветта после своего вмешательства в ритуал передачи проснулась впервые, и Университет, словно только этого и ждавший, на неё рухнул: навалился смесью из десятков, сотен намерений прошлого и настоящего — слишком громкой, слишком вязкой, слишком полифоничной; и как объяснить, как выразить, что…

— Всего слишком много. Представь… представь, что весь Каденвер собрался в одном месте и все одновременно начали говорить — говорить-то они говорят, но разобрать что-либо невозможно.

Словно бы талантливейшие музыканты мира каким-то образом оказались на одной сцене, но играть и петь начали, не договорившись, каждый своё — и вместо чуда получилась какофоническая мешанина, слушать которую не просто не хочется, от неё становится чуть ли не физически больно. В Самую длинную ночь всё было совсем иначе: она не влетела на выступление неслаженного хора, она…

Разговаривала с Хэйсом. Смотрела на Хэйса. И думала — о звуконепроницаемом куполе, который тот собирался поставить.

Её мысли тогда были заняты одним конкретным намерением. Которое она и сама могла выразить и воплотить; которое и начала (рефлекторно, того не осознавая) про себя, в воображении претворять, как если бы её попросили, банально потому что сработала ассоциация — и её представление срезонировало с реальностью.

Вот в чём заключалось отличие. И — наверное, наверняка — причина, а также вся суть.

— Кажется, я знаю, что нужно делать. Я не уверена, но я попробую вслушаться по-другому.

То есть обратиться, уточнив.

— Пожалуйста, будь осторожна, хорошо?

И неплохо бы было успокоить Клавдия заверением, что она всегда осторожна, однако он знал её чересчур хорошо, чтобы купиться на подобную ложь.

— Буду.

«По крайней мере, постараюсь. Поостерегусь, насколько хватит… понимания».

Глубоко вдохнув, она закрыла глаза и задалась вопросом, что люди созидают — пусть будет творение, ведь разрушение далеко не всегда приятно, а изменение переполнено нюансами — сейчас: зимним вечером, в огромном и практически пустом здании, размышляя и работая над очень разными проектами; что объединяло находящихся в Университете, чего не хватало если не всем, то многим… И ответ — элементарный, заурядный, очевидный — проявился тут же.

Свет. Да, ламп и в лабораториях, и в аудиториях, и в кабинетах, и в коридорах имелось предостаточно, но свет, прилепленный к тебе или тому, на что ты указал, следующий за тобой и созданный тобой упрощает некоторые задачи и скрашивает одиночество — может даже греть, если того пожелать; поддерживать его, разумеется, становится сложнее, и тратить на это силу стоит вряд ли, однако даже учёные иногда руководствуются соображениями отнюдь не практичными.

И абсолютно тривиальна цепь жестов; намерение — созидающее: повернуть ладонь вверх и поднять; «свет», жест совсем необязательный, когда хочешь лишь озарить, а не поразить красивой запутанной иллюзией, но почему бы не воспользоваться и им: немного согнуть пальцы так, словно держишь большой шар, а затем повернуть руку вниз, к земле и их распрямить; и кто-то недавно или прямо вместе с ней, параллельно ей думал так же, и стремился, и делал, и реализовывал, и материализовывал…

…кто-то должен был…

…кто-то…

— Пятый ярус… вторая лаборатория… светло-голубой сгусток света…

И белая нить — в кабинете на восьмом ярусе, и лимонные кубы — в зале на третьем, и белые капли — на балконе яруса шестьдесят восьмого; кто, почему, зачем было подниматься настолько высоко, там же ничего и никого нет, так зачем…

…и пятидесятый ярус, и второй, и седьмой, и семнадцатый…

…и кубы, и тороиды, и катеноиды, и цилиндры, и конусы, и ленты…

…и она была — оставалась — Иветтой Герарди: человеком, женщиной, двадцатисемилетней, ирелийкой, студенткой и бестолочью, но одновременно являлась…

…сущностью между желанием и установлением цели, состоянием между абстрактной мечтой и первым действием, связью между я-хочу и Я. Клянусь. Исполнить…

…она была намерением — и восставала, взвивалась, выражалась и воплощалась тем-что-прогоняет-тьму мгновения, секунды, минуты назад…