— Без обид, подруга, но тебе очень повезло.
И вот знать бы ещё, почему. (Несколько) Отмороженный Хэйс своё милосердие так и не растолковал: отправить Иветту Герарди в Ирелию, а то и в Оплот Вины, было бы решением понятным и, с точки зрения закона, правильным — что же, что заставило его поступить совершенно иначе? Закрыть глаза, спустить с рук и даже попытаться успокоить — уж как умеет?
Не было ответа, и искать его, наверное, не стоило. На милость представителей Архонтов, скорее всего, распространялись те же правила, что и на их Волю: не спорь, не сомневайся, не спрашивай.
(Или нет. Чем больше Иветта сталкивалась с Приближёнными, тем чётче осознавала, что не знает ничего вообще ни о них, ни об их повелителях.).
Поколебавшись, она всё же поинтересовалась у Дориана, что происходит в незастроенной части Каденвера, и тот, пожав плечами, спокойно сказал:
— Новый день, работа та же. Мы сидим и исполняем Волю Архонтов, то есть делаем порталы. Работать они должны только на выход, так что над внешним видом мы не усердствуем, уникальность не нужна… Но истыкать Каденвер тупыми рамами — это преступление против красоты, ты ж понимаешь; совсем об эстетической стороне мы не забываем.
То есть ничто не изменилось (что хорошо) и ничто не прояснилось (что хуже).
— Я лишь одно объяснение вижу для Воли Архонтов: все́м нам придётся бежать, но вопрос — от чего?
Да. А также, почему Архонты спохватились именно сейчас: насколько скоро наступит время удирать, сломя голову — и как же иронично, что таковым, (исключительно) по их мнению, не являются дни нынешние.
После не самой приятной, но необходимой встречи Иветта наконец сделала то, что давно хотела, но мешали сначала отсутствие вдохновения, а потом арест и его последствия — выделив день, «посвящённый писанине», а значит свободный от практических заданий, и оставшись к вечеру с полным запасом сил, сотворила для Леты серьги; в благодарность за роспись на лице и во всех смыслах поэтическую историю. И можно было только надеяться, что безумие последних событий не спутало мысли и не привело к оплошности, которая — ну конечно же — если вскроется, то в максимально неподходящий момент.
Не терпело умолчаний созидающее намерение — зыбкое, зависимое от непостижимого и загадочнейшее из всех.
Нельзя воплотить точную копию — лишь подобие; а если отказываешься и от подобия, то требуется список критериев и свойств — и ничего сверх него ты не получишь, так что формулировать его в своей голове нужно внятно и полно.
Первое сотворённое Иветтой кольцо расплавилось (испарилось, растопилось?..) под дождём: стекло на землю по пальцам вместе с тёплыми, пришедшими с неба каплями, потому что устойчивость к воде шестнадцатилетней девочке казалась самой собой разумеющейся. Не нуждающейся в мысленном упоминании, и кто же не проходил через эту стадию ошибочного пренебрежения?
Не одна и даже не две пары серёг раскололись на сильном ветру. Спеклись под жаркой аревидской Соланной браслет и бусы. Въелась в волосы тиара после слишком долгой близости к магическому огню. И растрескались на горном воздухе сразу два десятка подвесок для пояса.
Вот почему её — заинтересовавшее Хранителя Краусса — хобби не пользовалось уважением, если не было подкреплено рекомендациями от известных профессионалов: кому же хочется платить за то, что из-за неумения или неопытности продавца может в любую минуту обратиться в пыль?
Справедливости ради, подобных просчётов Иветта не допускала вот уже годы: свои нынешние украшения она назвала бы вполне надёжными, однако не могла гарантировать, что они протянут хотя бы десятилетия, потому что не довелось ей, банально в силу возраста, пронаблюдать за ними — такой срок.
Больше всего её угнетало то, что даже спустя достаточно внушительное время границы возможного были неясны: разумеется, тщетным было замахиваться на абсолюты, — и тысячи лучших мастеров вместе не могли создать «вечный материал, выдерживающий всё» — однако где громоздятся пределы, положенные, как принято думать, самими Создателями? Какие именно сочетания имеют право существовать в Анкале, а какие — нет?
Впрочем, споры об этом шли веками, и никто ничего конкретного не установил — оставалось лишь смириться и научиться не просить «чересчур многого», нащупывать которое приходилось методом проб и ошибок, руководствуясь известными комбинациями и здравым смыслом.
Иветта вспоминала высокую, смуглую, звонко смеющуюся Лету, прекрасную дочь пламени и песка, и представляла…
…длинные ажурные серьги в форме перевёрнутых капель; и нужно было, не видя, различать все переплетения: вертикальный вытянутый овал чуть выше центра, и от него к краям — четыре завитка; и петли — и между ними, и в них; и они же — внизу, и окончание — также овальный лист с четырьмя парами прожилок…
…и цвет — тёмно-коричневый, каштановый; и текут по лежащим в середине тонким линиям переливающиеся нити «лавы»: и плавно переступает цвет от лимонного к тыквенному к алому, и обратно, и снова, и заново…
…и не растопит вода; не расплавит (за десять минут) — огонь; не расколет — ветер (меньше ураганного); не покроет трещинами и холод самых северных городов; не уничтожит падение с высоты трёх ростов; и пусть прослужат они — два века, предназначенные одному конкретному человеку, а значит дольше, увы, не нужно…
…и создала два светящихся рукотворных проводника, и лишь бы они и впрямь не рассыпались пылью раньше назначенного дня.
Иветта проверила их на прочность, насколько смогла, и на следующий вечер отдала Лете — и как же согрели сердце её радость и восхищение; вот честное слово, лучше украшения делать, чем всякой ерундой маяться.
Жаль, что второе уже очень давно вошло в привычку и выходить обратно, конечно же, не собиралось.
Не получалось не думать о том, что началась вторая половина семестра — и Неделимый бы с ним, плевать, сессию можно без проблем сдать как обычно, на четвёрки и редкие пятёрки; вот только на следующее полугодие был назначен курс прикладной анатомии магистра Дверчи, которого забрали в Оплот, и заменял его теперь — кто-то из Приближённых.
(И знакомые с целительского говорили, что бояться нечего: Приближённый Как-Там-Его, мол, даже мягче и принципиальной разницы нет — лекции, семинары, задания, практика; всё то же самое, и задавать вопросы никто не запрещает — они вполне приветствуются, и даже если закроешь предмет едва-едва, голову никто в арбуз не преобразует; но всё же, всё же, всё же…).
Не получалось не рассматривать Печальных Людей — и не замечать, что они… не совершали ничего дурного: ни к кому не приставали и не лезли — наоборот, держались особняком и словно бы постоянно куда-то спешили: если выпадало зацепиться взглядом за Приближённого, он (или она) в большинстве случаев либо стремительно уходил, либо молниеносно возвращался; и приходилось душить неуместную и крайне нелепую мысль, что они ведь обеспечивали Каденвер всем необходимым, то есть являлись для торговцев, трактирщиков, банкиров, магистров и прочих разной степени ответственности лиц своего рода мальчиками и девочками на побегушках.
(«Фу, Иветта, прекрати, остановись, не представляй, не хихикай — да что ж это такое?!.»).
Не получалось не вспоминать аж целых три разговора с (В Какой-то Мере) Отмороженным Хэйсом — и не признавать, что сама-то понять ничего не стремилась; и будь обстоятельства иными, не нависай над Каденвером Воля Архонтов и не владей им представитель Оплотов, обрёкший на Неделимый знает какую участь Хранителя истинного, за своё поведение было бы стыдно.
Однако, как известно, история не знает сослагательных наклонений: Этельберт Хэйс являлся тем, кем являлся — служил тому, кому служил, и неправой здесь явно была не Иветта Герарди.
Но и назвать её — себя — правой абсолютно язык не поворачивался тоже.
И со временем ей (наверное) удалось бы разорвать выстроенный собственноручно и вплавленный в голову проклятый замкнутый круг — прекратить бесплодные размышления и просто дожить до конца (как там его?) «интернирования»; вот только опять промчалась по дому Четвёртая симфония Аханолзара, хотя никаких встреч запланировано не было, и на пороге снова обнаружилось серое.
