Сначала она злорадно подумала: «А кабинет тебя чем не устраивает? Совесть мучает, да?» — что истине соответствовало вряд ли: в недалёком прошлом Хэйс продемонстрировал сострадание, но не совесть и сожаление; так с чего бы вдруг ему (ему, без каких-либо колебаний заставившему хромого Себастьяна Краусса преклонить колено) давиться-то ими — теперь?

Затем же она зловредно подумала: «А если возражаю, м-м-м? Как действовать будем?» — что попросту не имело смысла, потому что всё было ясно: Отмороженный либо, как с «вынужденностью», просто проявлял специфическую вежливость (ту, которая заключается лишь в подборе слов: несогласие приравнивается к согласию и ни на что не влияет), либо и впрямь искренне интересовался мнением. То есть обстановка либо менялась вне зависимости от ответа, либо действительно висела в воздухе словно Каденвер — и вероятность составляла…

Пятьдесят на пятьдесят? Семьдесят на тридцать? Сорок на шестьдесят?

(Сто на ноль или ноль на сто?).

Иветта не могла определиться и испытывала соблазн рискнуть: дерзко отказать и посмотреть, как всё в итоге сложится — вот только если говорить начистоту, она и сама была более чем не против перемещения в какое-нибудь другое место.

Кабинет Хранителя её — хи-хи-хи, ха-ха-ха, хе-хе-хе — признаться, сильно печалил.

…намерение: изменяющее, изменяющее, изменяющее — пространство, порядок, порог, перегородка, положение …

А Университет в целом — временами немного раздражал.

Так почему бы и не пожать плечами и не ответить:

— Не возражаю, ваше преподобие.

И не ошалеть от улыбки Отмороженного Хэйса: слабой, не самой выразительной, какой-то не особо весёлой, но всё же улыбки, причём смотрящейся на удивление уместно — она пусть и не превратила бледнющее вытянутое лицо во что-нибудь по-настоящему… живое, но несомненно его украсила. Ненадолго высветлила, на секунду смягчила, на мгновение согрела до состояния, неожиданно — и опасно — близкого к располагающему.

Ну надо же. Воистину чудо из чудес.

— Благодарю за доверие. Уверяю, вы не пожалеете о своём решении.

Иветте стоило огромного труда на него не вытаращиться.

Кое-кто, при всём (вынужденном) уважении, себе очень знатно льстил: во-первых, сочетание да-я-только-за, пожалуй-притерпелась, захочешь-сделаешь-так-чего-переживать и любопытства с доверием не росло и рядом, а во-вторых, не слишком ли надменное заверение для человека, который знает её в лучшем случае поверхностно?

Не чересчур ли самоуверенное обещание — перед лицом практически незнакомки?

(«Я надеюсь, что ты меня ни о чём пожалеть не заставишь».).

(Что же ещё оставалось ей — кроме этого?).

Поднялся Хэйс медленно, обошёл стол — точно так же и встал на расстоянии, заметно большем, чем расстояние протянутой руки: чтобы коснуться её — именно такой, протянутой в приглашении ладонью вверх — Иветте пришлось сделать широкий шаг, и она успела (растерянно и запоздало) спросить себя: «Интересно, а где он высоту-то нашёл — на Каденвере?»

Не было её здесь: не рвалось в небо ничто, кроме Университета, так неужели под «сменой обстановки» его нынешний Хранитель подразумевал всего лишь подъём на пару-тройку десятков ярусов?

Каким-то… удручающе нищим было его воображение. И удивительно мягкими и тёплыми — его пальцы.

И неожиданно, трогательно, чуть ли не подкупающе осторожной — их хватка.

И мир померк только для того, чтобы вернувшись — ослепить.

Ударить по глазам чистым, искрящимся снегом, спокойно лежащим на земле… нет; нет-нет-нет, не на земле — на вершине горы: опоясанной такими же горами, лишь чуть-чуть не достающей до пепельных облаков и тонущей в тишине, в которой почему-то не было ветра, не было холода, не было недостатка воздуха; не было всего того, что должно было быть, и было — то, чего быть явно не должно.

(Откуда?..).

(Нет. Да нет же, нет, глупости, это какой-то бред…).

И разум судорожно цеплялся за окружение: сопоставлял определение с деталями, плевался пустыми словами — серо-коричневые скалы, дымчатые тучи, практически Серда, почти Берцигенский хребет; «однако неестественный не-мороз, не идёт пар изо рта, так почему не тает?..» — делал всё, лишь бы не сосредотачиваться на… на том-что-весь-фон-загораживало.

(Как — и зачем, зачем, зачем, зачем, зачем?!).

Вот только подняв голову, Иветта сразу увидела, — мгновенно, тотчас же, пугающе и сумасшедше ясно; нельзя было не заметить… — что перед ней, над ней, вокруг неё, всюду, куда ни глянь… вьётся лестница.

(Грациозно изгибается, застывшая в камне, но всё равно похожая на воду; словно бы обнимает невидимый конус, тянется вверх и вверх, и…).

И сколько ни моргай — вьётся лестница. И как ни поворачивайся — вьётся лестница.

(…ослепляющая, как снег, из которого выходит — как пух, алебастр и хар-сианские камелии; как морская пена…).

И шло (ползло и мчалось) время, однако ничего не менялось — всё также. Настойчиво. Будто смеясь. Везде. Вилась лестница.

Лестница. Огромная широкая лестница. Меловая лестница — на… вершине горы.

(Какой? Где? Откуда, и для чего, и почему, и кому могло прийти в голову — неужели Создатели?..).

(Это вообще происходило — на самом деле?).

Хэйс. Хэйс был осязаем и невозмутим: продолжал стоять напротив, хотя руку, оказывается, уже отпустил, и по своему обыкновению молчал и смотрел — он был всё тем же Отмороженным Хэйсом в Печальном Облачении, превосходно вписывающемся в пейзаж, и за спиной у него… Да. Да — вилась лестница.

(И ничего-то его здесь, разумеется, не смущало.).

Она была спиральной: начиналась у самого обрыва; очерчивала, чуть поднимаясь, край вершины и шла дальше, постепенно сужаясь — и заканчивалась в облаках над центром исходной окружности. Просто прерывалась, не приводя ни к чему, что с одной стороны лишало её какого-либо предназначения, а с другой — да и слава Неделимому, потому как тащиться к цели пришлось бы вечность.

И даже для этого на «Громадную Лестницу Посреди Пустоты» ещё нужно было наткнуться — и кстати о птичках (которых тут, конечно же, не имелось):

— Где мы?

У Иветты не получалось отмахнуться от догадки — точнее, совершенно глупого предположения: мало ли, в конце концов, в мире горных цепей, эта совсем необязательно была Той Самой; однако где, ну где ещё могли незаметно для кого-либо перестать работать законы природы и выситься — нечто подобное…

— На Вековечном Монолите, между Оплотами Ненависти и Стыда — на так называемой «Лестнице в небо». Её сотворил его сильнейшество Лихт вскоре после Поднятия Орейнвайи.

Значит, всё же Вековечный Монолит; и его сильнейшество Лихт — второй, нынешний Архонт Ненависти, также один из старейших; и хорошо, допустим, предположим и примем, но…

— Но зачем?!

Какой смысл строить — создавать — лестницу в небо на вершине безлюдной горы?!

— Скорее всего, просто так, — рассмеялся Хэйс. — Это место показал мне лично его сильнейшество Ирлинц. И при следующей встрече с его сильнейшеством Лихтом я тоже спросил: «Зачем?» Он лишь улыбнулся и переменил тему. Я подозреваю, что это его поклон идее Университетов — возможно, своеобразный… памятник. Лучшие из магистров магических наук превратили горную вершину в небесный остров — Архонт Ненависти, вдохновившись их решением, уничтожил горный пик и заменил его «Лестницей в небо». Но это, разумеется, лишь мои догадки. Пойдёмте присядем, эри.

Хэйс… рассмеялся. Точнее, издал короткий, тихий и хрипловатый смешок, но тем не менее.

Рассмеялся после того, как переместился на гигантскую белоснежную лестницу на Вековечном Монолите. Которую сотворил Архонт Ненависти Лихт в качестве… (своего рода?) произведения архитектурного искусства, (вероятно?) вдохновившись Оренвайей. На вершине горы (чересчур, прямо-таки неестественно ровной — как земля Каденвера; да, да, конечно же, следовало понять…), которая пахла зимой и виделась зимой, но ощущалась как ирелийская поздняя весна.