…живые, молодые, беззаботные — эй вы, там, глядите, сколько влезет…

…и…

… есть .

В Самой длинной ночи и её младших сёстрах; по утрам и вечерам и во днях они — уж какие есть — всё ещё есть , и теперь верится, что и будут .

И он улыбается, маша ей, и скрывается в чуть (подвыпившей) приободрившейся толпе, а она утыкается носом во второй бокал шампанского — но к ней неожиданно подходит милый юноша (очаровательные уши, знакомое лицо — вроде бы второй курс… материаловед? или химик?) и приглашает на танец; и она пытается отказаться, потому что танцует из ног вон плохо, увы; честно, зачем, не надо, не стоит — однако он лукаво щурится, и вежливо настаивает, и уши у него и впрямь очаровательные, и почему бы и нет?

Остаток шампанского приходится опрокидывать залпом, и вот она уже в центре зала, где прелестный Сойни («Иветта, можно Иви, очень приятно») ведёт — по праву предложившего и с её согласия, она не умеет и не желает главенствовать в изящных телодвижениях — плавно и уверенно, выгоняя из головы тревожные мысли «Не отдави, только не отдави бедолаге ничего, слышишь?!»; и бросаются в глаза, тут же расплываясь и смазываясь, обвивающие колонны светящиеся бело-жёлтые лилии, и он всё-таки химик, которому она год назад одолжила конспект, что «спасло жизнь», ой, да какие благодарности, дражайший коллега, отдайте их лучше музыкантам за чудесные скрипки — и заканчивается вальс, как всё, существующее в мире, и спасибо за него она говорит открыто и искренне.

И не успевает выдохнуть, как к ней подскакивает юноша другой: незнакомый совершенно, но причиной может быть и дыра в памяти; и хочет он — разумеется, того же самого, и непонятно совсем, с чего вдруг подобный ажиотаж, но как откажешь-то, да и зачем; и зовут его, ясноглазого красавца, Англейда, и ему нравится её наряд, ну то есть он правильно, по-хорошему, пленительно сумасшедший, и она, радостно хохоча, говорит, что у него чудесные руки и об-во-ро-жи-тель-ный зеланский акцент, думая заодно, что кружиться с ним тоже приятно и легко — и снова расстаётся с комплиментом и широкой улыбкой.

Но не остаётся в одиночестве надолго: следующей к ней подходит (подлетает, подплывает) девушка… которую зовут Зита, и ей Иветта отвечает «да» без раздумий, ошеломлённая волосами — густейшими, чернющими, как смола и уголь, объёмными, вьющимися до колен, за такие и умереть не стыдно; и она открывает рот и пытается выразить хотя бы десятую часть своего восхищения, и получается, скорее всего, неловко — другие наверняка сложили и спели сотни красноречивых од этой… вороной реке, но Зита озорно хихикает и хвалит её украшения, что приятно неожиданно сильно: остро, пронзительно, безумно, она едва не оступается, но удерживается в последний момент, и этот танец, при всём уважении к остальным — лучший.

После него она наконец добирается до столов и опять утыкается в шампанское, перемежая его тарталетками — и ловит краем уха разговор о Калистре Хани и Ролане Дегейне, и подбирается ближе, и слушает, и признаётся, что является горячей и давней поклонницей, и обменивается восторгами, и общается цитатами: образами, рифмами, аллитерациями и прочими «поэтическими штуками», в которых не разбирается, потому что она другая Герарди, но чувствует и любит и разумом, и сердцем…

А затем видит Лету, которая смотрит на Тита Кета, и Неделимый, откуда он взялся и когда успел собрать вокруг себя — целую толпу?!

(Лета смотрит на Тита Кета, а-ха-ха-ха-ха!..

Неделимый, как же она поддата — нужно будет заесть и вообще хорошо бы поесть.).

Она заливает в желудок два стакана яблочного сока, впихивает — несколько канапе и тоже вглядывается в Сценического Приближённого, который верен себе, то бишь растрёпан, расхристан и увлечён рассказом; и внимают ему с очевидным интересом и удовольствием, и никакого труда не составляет понять почему, легко вспоминается, насколько он, даже вызывая недоумевающее беспокойство, притягателен; и она подходит к Лете и нагло предлагает познакомить, и они обе идут рядом с людьми, мимо людей, сквозь людей, и Тит Кет, заметив их, воздевает руки и протягивает:

— Дерзновенная саринилла! Приветствую — прекрасная ночь, не правда ли? Самая хорошая ночь; лучшая — из ночей!

И она смеётся, потому что не может не, и отвечает:

— Да, Приближённый Кет, воистину прекрасная. Позвольте представить вами Летицию ади Сурин-Лаоха, Летиция — Приближённый Печали Тит Кет.

«Стопроцентно один из ‘театральной братии’: ничуть не менее, а возможно и более Ушибленный, чем остальные и первый из них; ты даже не представляешь, во что ввязываешься, подруга, удачи тебе, удачи — всей, что только можно наскрести по Материку».

И Лете стоит отдать должное: она, услышав имя, лишь чуть поднимает брови, а затем приветливо протягивает руку — Тит Кет же, коротко почесав затылок, волнообразно проговаривает:

— Здравствуй, почтенная, здравствуй, наследница южных ветров и песчаных барханов; рад нашей встрече и благословляю те силы, что в точку свели хаотичные наши пути.

И Иветта ничуть не удивляется, потому что изначально в нём не сомневалась — она оставляет польщённую Лету там, где ей хочется быть, и возвращается к столам, и соку, и тарталеткам, и мелкому осторожному глотку шампанского; и на тарелки ложится тень, и видит она, повернув голову, Клавдия, который заявляет, что он, увы, не Дориан, но для танца более классического сгодится, если у дамы имеется настроение, и дама решительно шагает вперёд, обиженная недоверием, ведь конечно — разумеется, у неё есть настроение, а не было бы, так быстро бы нашлось.

Пусть бы только попробовало не найтись — для Клавдия, который не Дориан, однако ничем не хуже, голубоглазый алхимик и статный церемониймейстер; и они танцуют, а потом вместе бегут к окну, услышав треск фейерверков, и рвутся в небо, сгорая стаи — сотни, Неделимый, сколько же их?.. — огромных жёлто-оранжево-охрово-алых фениксов…

…вечности вымышленной; вечности, которой нет.

И когда их пепел присоединяется — сливается в одно — с уже парившими в небе огнями, она поворачивается к Клавдию, улыбается и машет рукой и идёт к знакомому лицу, очень надеясь, что ничего не путает, что не ошибается; и просит сигарету, и не ошибается, и не имеется у неё именно привычки, но почему-то иногда, как сейчас, дико, донельзя, до дрожи в пальцах хочется — покурить.

И на третий ярус она поднимается ногами, по лестнице, и выходит на балкон, который, к счастью, свободен, и воплощает маленький огонёк, и с наслаждением затягивается, и затягивается ещё раз, и ещё, и слышит шаги, и оборачивается.

И перед ней стоит Хэйс.

В проёме.

Щурясь.

Высился.

Этельберт Хэйс.

— Э… Здравствуйте. Я… Я вообще не курю, лишь иногда, очень-очень редко, если настроение выпадает…

Иветта понятия не имела, почему и зачем бормотала эту бессмысленную, жалкую, оправдательную на пустом месте чушь.

Она была двадцатисемилетней студенткой Университета Магии, которая стояла перед «старшим коллегой» с честно одолженной сигаретой, а не пятнадцатилетней пигалицей, которая из любопытства спёрла её у отца и чуть не выкашляла свои лёгкие, и как будто бы кто-то её сильно ругал: да несчастный папа тогда скорее смутился, нежели разозлился, а мама вообще, хихикая, заявила, что не мог не настать — подобный «дымный день».

Хэйс (очевидно и более чем обоснованно) её непонимание разделял, потому что с ответом нашёлся далеко не сразу — но каким же интересным тот неожиданно оказался.

— Не советую начинать, эри. Поверьте, бросить тяжело крайне.

Каким непредсказуемо говорящим.

Кое-кто у нас, значит, затянулся и втянулся, да? Ай-яй-яй-яй-яй.

Впрочем, зря она (глупо) шутила, пусть даже и про себя: безрадостная ведь привычка, которая может вырасти из далеко не весёлых причин; и, в конце концов, каждый сам решает, что делать с собой и со своей жизнью.