…и «мы» ведь совсем не обязательно означало «мы все» — вероятно, подразумевалось «мы, Приближённые» ; наверное, Хэйс говорил о подготовке праздника в Оплоте …

Однако Хэйс на её «мы» ответил:

— Разумеется. Что заставило вас в этом усомниться?

Спросил, не уточнив, что «мы» отнюдь не является одним целым.

Не указав — на неверное понимание.

И она непроизвольно отвела глаза, сцепила руки и начала перетряхивать разум в поисках какой-нибудь — любой, какой угодно — вежливой лжи; разумной и рациональной причины, которую не стыдно озвучить и в которую можно поверить, или отговорки, или шутки, или изящного способа переменить тему; и молчание затягивалось, затягивалось откровенно и отвратительно…

— Будем, эри, и поверьте, Оплот Печали умеет веселиться и праздновать — с размахом. А теперь, на чём мы с вами остановились?.. Ах да! Конфликт между его сильнейшеством Уцгулом и её сильнейшеством Галаррой — правда, вернее будет сказать «поверхностное разногласие», между Архонтами крайне редко случаются именно «конфликты»…

Будь благословен, Этельберт Хэйс.

Будь же благословен.

***

Самая длинная ночь — светлейшая ночь, ярчайшая ночь, ночь примирения с печалью и отрицания отчаяния; один из древнейших праздников, начало которому положили ещё Создатели и который не ушёл вместе с ними; который остался, как и заверение-значение-наставление…

…неизбежно вламывается в наш Дом длиннейший отрезок темноты из трёхсот шестидесяти; однако и он в конце концов склоняется — перед рассветом.

Не смей падать на колени перед горем, ведь даже самый тёмный час — это всего лишь час; и преходяща, как бы ни пыталась убедить в своём бессмертии — и длиннейшая из ночей.

Скоротечно — всё в жизни, как и сама жизнь; и по всей Анкале (в чуть разное время, и каким же прекрасным было это несходство при единении) люди, помня о сомнениях, слабости и скорби, восхваляли грядущее счастье: смеялись, кричали, радовались, любили, восхищались и пели все два последних дня первого месяца зимы.

Двадцать девятое Декера было выходным днём, потому что перед Самой длинной ночью следует хорошо выспаться. Тридцатое Декера — потому, что после неё получится разве что свалиться в постель (или, чтобы не сбивать режим сна, скрепя сердце и сжав зубы, с огромным трудом дотянуть до вечера — тут уж кто что предпочитал).

(И отдельная дань уважения отдавалась тем несчастным, — целителям, стражникам, спасателям, портальщикам и составителям коктейлей… — кто был вынужден работать, чтобы другие могли отдыхать уверенно и самозабвенно.).

Иветта Герарди, к своему счастью, была всего лишь студенткой, от которой ничего не требовалось.

(Как когда-то была ребёнком, который вместе с остальными восторженно метался между родителями и их друзьями — «тётями» Клареттой, Софи, Агнессой, Миреллой и Жаклин и «дядями» Ферручо, Ингве, Сильвестром, Теобальдом; Неделимый, и не упомнишь ведь всех — и падал на ближайшую горизонтальную поверхность часа в три-четыре утра, потому что на большее просто не хватало сил; а затем — подростком, которому отчаянно хотелось свободы, однако её не давали, и необузданное, остро-немощное раздражение вызывал дом-у-озера и знакомые с детства лица; а затем — юной влюблённой в доме ином, но не чужом, и внизу, на первом этаже, шумели люди, которые не имели никакого значения, ведь плясало в чёрных Витторе пламя десятков тонких витых свечей, и он улыбался перед тем, как наконец-то её поцеловать; а затем — странницей, и путешественницей, и неприкаянной, и снова влюблённой; всегда, ненамеренно и неизменно — в кого-то или во что-то влюблённой…).

Она сладко продрыхла до полудня.

Отмокла в ванной, выпила кофе, доперечитала «На краю не нашего молчания» Эды Навэн (и опять рука об руку шли Ханна и Карг в будущее, которое наверняка окажется лучше решительно похороненного прошлого); оделась впервые за три месяца уместно, ведь Самая длинная ночь была также и ночью ярчайшей — и вышла на улицу ровно в пять часов вечера.

И в уже (недавно, но уже) наступивших сумерках мерцали крыши, вспыхивали окна, искрилась Главная, горело небо и пылал — Университет.

Падал редкий снег через хлопья света, — голубо-зелёного, как в Гроте Для Размышлений О Тщете Всего Сущего, и жёлтого, и оранжевого, и красного, и лилового, и белого; зачем белый в уверенно правящей зиме?.. — прорезали морозный воздух струи лазурно-гранатово-мятно-серебристого «тумана», плыли к облакам радужные рыбы, ходили по ступеням, распушив хвосты, такие же павлины; и люди — сколько же было их, смотрящих по сторонам и ввысь, не побоявшихся выйти на улицы, принадлежащие Приближённым, которых, кажется, стало ещё больше?

Каденвер был смелее, чем мнилось Иветте — интересно, сама она решилась бы покинуть дом, если бы не беседы с Этельбертом Хэйсом и его сострадательное бездействие?

(Нет. Нет, не интересно и не стоило сейчас думать о тягостных «если бы».).

И Печаль несомненно умела праздновать с размахом, великодушно демонстрировала ощутимые тысячи широких жестов, вот только не впервые доводилось видеть мастерство избранников их сильнейшеств — и ничьей вины не было в том, что Иветта Герарди разучилась радоваться, как прежде, как…

…не так уж и давно, смешной ведь срок — без малого три года.

Она, как было обговорено, встретилась с Дорианом, Клавдием и Летой в переулке Грифсена, и крепко обняла каждого, и в Университет, который остался «серым», но обвешанный разноцветными огнями, иронично перестал быть пепельным, они направились — вместе; как в Самую длинную ночь предыдущую и предшествовавшую — предыдущей, словно бы ничего не изменилось…

И изменилось ведь, если подумать, действительно очень мало что.

(Для них: где находится и с кем, что чувствует и делает сейчас — бывший Хранитель Каденвера Себастьян Краусс?).

Они сдали вещи в гардероб; прихватив компанию растерянных первокурсников, дошли до одного из студенческих банкетных залов на втором ярусе, и здесь Иветта поняла, что несколько переоценила общую (в том числе и свою) храбрость: люди не гомонили, как обычно, — как следовало и было свойственно — а скорее перешёптывались и держались поближе либо к выходу, либо к столам с пивом, пуншем, вином и прочими алкогольными напитками.

Второе было очень и очень хорошей идеей.

Идеей отличной — прямо-таки превосходнейшей.

И удачно вспомнилось, что Иветта, в отличие от кое-кого, шампанское любила — правда, любовью своеобразной и ситуативной: за то, что отлететь от него было тяжело, зато оторваться от земли почему-то получалось крайне быстро — буквально с половины бокала.

А над землёй всегда лучше: легче и веселее — особенно когда к спокойной раскованности добавляется музыка.

И Приближённые никуда не делись, всё равно осязаемо присутствовали и неоспоримо были, многочисленные, в своём проклятом тёмно-сером; однако стояли расслабленно, по краям, у стен или колонн — и, тихо разговаривая друг с другом, наблюдали, но не то чтобы навязчиво и уж точно без угрозы: не чувствовалось её, как не чувствовалось злобы, ненависти, желания навредить или упрёка в чём-либо, и если они хотят смотреть — да пусть их.

Пусть.

(Право слово, было бы на что — как будто студентов никогда не видели.).

(Словно за три месяца — не привыкли.).

(Ох-х-х… Грейпфрут, апельсин, ананас и… Неделимый, что ещё они туда напихали?).

Дориан приложился к пуншу, от чего стал ещё более жизнерадостным, чем обычно, а значит, настало время их маленькой личной «традиции» — и он заливисто смеялся, когда она за локоть тащила его… нет, не «в какой-нибудь угол», как раньше, те были заняты владыками и владычицами Каденвера, но подальше от остальных, и поклонился с деланной церемонностью, и фыркнул в ответ на её вычурный книксен, и продолжил смеяться, когда они вдвоём начали не танцевать, а «двигаться под музыку»: как хотели, как требовало сердце, ведомые лишь ритмом и собственным сумасбродством — и Дориан всё равно был грациозен, а она, скорее всего, только смешна, и выглядели они, наверное, как идиоты, которыми и являлись — какие…