Здесь пахло зверобоем и солью.

Слабо, ничуть не навязчиво и совершенно беспочвенно: то, что видели глаза, и то, что чуял нос, друг с другом не соотносилось на уровне физической реальности, однако совпадало в сути: настроением, наполнением, намерением — заслуженным правом быть частью «Грота Для Размышлений О Тщете Всего Сущего»…

Архонты. Архонты, и этим сказано всё.

Диван оказался тёплым и дружелюбно податливым — в отличие от повисшей тишины.

Оглушительной, неуместной и дурацкой; её следовало прервать, и очевидно было, на ком лежала эта обязанность, ведь кто-то попросил-то о встрече, кто навязался и теперь не мог проронить ни слова, потому что не мог выбрать то-самое-одно из многих…

— Так о чём вы хотели меня спросить, эри?

Чаша терпения Этельберта Хэйса действительно была бездонной, не правда ли? Раздражение в его голос не вкралось даже сейчас.

«О тысяче вещей, ваше преподобие — о миллионе вещей»; и с чего же начать, что для неё самой-то из кажущегося допустимым являлось — основным?

Глубоко вдохнув, Иветта провела руками по бёдрам и выпалила:

— Я хотела спросить, как… как живут в Оплотах — Приближённые?

И Хэйс, помолчав, медленно проговорил — так, словно бы был позабавлен, но одновременно что-либо не понимал или не одобрял:

— Право, эри. Вы бы ещё спросили, как живут люди на Анкале. По-разному — и более конкретный ответ я вам дать не могу.

Он не сказал напрямую: «Ну просто потому что ваш вопрос не конкретен, не корректен, откровенно не внятен и ещё очень много не», — но его позиция была ясна и без уточнений.

Ясна и более чем справедлива. Что же ещё здесь можно было сказать?

Имя твоё — не Иветта, а Идиотка; давай, возьми себя в руки, соберись и начни уже работать головой, а не тем, что ты недавно впечатала в диван её сильнейшества Анры.

Продолжая смотреть на свои колени, она (рефлекторно) опять провела руками по бёдрам и попробовала переформулировать:

— Как протекает жизнь в Оплоте Печали? Чем вы… Приближённые… там занимаетесь? И… вообще в целом?

«Вы точно не закрываете Разрывы двадцать пять часов в сутки десять дней в декаду, потому что столько их просто не открывается — ну так чем; чем, чем, чем же вы занимаетесь?!»

Зачем их сильнейшествам нужны — проклятые сотни сотен их преподобий?

— Видите ли… Как бы объяснить… В основном Приближённые в Оплотах скорее отдыхают — и живут лишь в том же смысле, в котором студенты живут в студенческих квартирах. Занимаемся же мы, как и все люди, кто чем хочет: если сужать до Оплота Печали, то у нас достаточно много преподавателей всех мастей — в этой роли рано или поздно себя пробует чуть ли не каждый Приближённый. Театральной публики, естественно, очень и очень много: актёры, режиссёры, гримёры и костюмеры, балетмейстеры и хормейстеры…

Естественно?

А с каких пор Оплот Печали покровительствует театру? Хотя…

Литература вот как-то так исторически отошла Страху, изобразительное искусство — Ярости, музыка — Любви; какой-то из Архонтов должен был вцепиться и в театр, да, логично — и, получается, сделал это Ирлинц?

Когда? И почему данный факт не входил — в общеизвестные?

Или входил; и просто прошёл мимо Иветты Герарди, которая ничего не знала и — призадумайся, прими,признай; признайся хотя бы самой себе — узнавать не хотела?

«Раньше. Раньше. Теперь всё иначе, и, как говорят в Авире, кто старое помянет, тому глаз вон».

— Также у нас есть зоологи и ветеринары, куда же без них. Пивовары, виноделы и составители коктейлей. Философы, лингвисты, физики и поэты… Признаться, легче сказать, кого у нас нет: Приближённые любого Оплота — компания разношёрстная, просто где-то в большей степени, где-то в меньшей. Оплот Печали, пожалуй, — самый разношёрстный из всех.

Секундочку. Но ведь поэты интересовали Эндола, зоологи и ветеринары — Никату (кстати, третью, нынешнюю, Архонтессу Удивления), а физики — Виргана или Кестамори…

— Эри… Неужели сарина Герарди не рассказывала вам об Оплотах?

Как же хорошо, что она всё продолжала пялиться на свои — в свои — колени, то есть не могла быть предана — выражением лица.

«А как ты себе это представляешь, Отмороженно-Отбитый охламон?»

Разумеется, мама ничего не рассказывала об Оплотах, ведь у Иветты хватало ума ни-ког-да и ни-о-чём не спрашивать: не начинать разговор, который для самого близкого в мире человека будет либо неприятен, либо невозможен — и заставлять чувствовать не хотелось ни то, ни другое; смотреть не хотелось ни на то, ни на другое; даже в мыслях вызывало тошнотворное омерзение и то, и другое; как ты думаешь, блаженный ты лицемер, насколько часто вообще говорят об Оплотах в семье Герарди, а?!

Впрочем, «сарина Герарди» была не единственной, кто видел Оплоты собственными глазами и кого о них можно было расспросить — и здесь недеяние целиком и полностью лежало на Иветте.

Но, как говорят в Хегране, что минуло, то сгинуло.

— Нет. Не рассказывала. — «И давай-ка сменим тему стремительно». — А… Извините, а Архонт Печали… какой он? Как…

…человек— нет…

— …личность?

Вот так — хорошо и правильно.

И Хэйс снова недолго помолчал и ответил так, словно был позабавлен, однако без единой ноты неодобрения:

— А каким вы его себе представляете?

И Иветта, наконец-таки подняв голову, ляпнула:

— Похожим на вас.

Именно ляпнула: опять не продумав и всё ещё чувствуя глупую (ослепляющую и одуряющую) злость.

«Похожим на вас, каким я вас видела в ночь тройного “П” и при нашем первом разговоре» — вот что было бы правдой подлинной, актуальной и доскональной.

И Неделимый, как же голубо-салатовый свет Хэйсу не льстил. Как же уродовал: обострял скулы, которые и без того были похожи на ножи, неудачными тенями вдавливал глаза в череп, превращал крупный, но ровный, органичный и в хорошем смысле эффектный нос в непропорциональное нечто, калечащее лицо, которое выглядело не бледным, а откровенно землистым…

Однако даже таким Этельберт Хэйс был красивее, чем он же два месяца назад.

И он не изменился, нет; конечно же, нет — просто с глаз, которые на него смотрели, наконец-то спала пелена желания углядеть жестокость и мелочность; и теперь они цеплялись за очаровательные мелкие родинки под левым глазом и правым уголком губ, длиннющие чёрные — не седые, не серые, а именно чёрные — ресницы, выразительные брови, милую ямочку на подбородке и морщины человека, который жил, улыбаясь с удовольствием и очень-очень часто.

Который был готов отвечать на глупые вопросы по сути случайной, абсолютно чужой ему девушки. И который с весельем, качественно, но всё же не до конца скрывающим тихую горечь, проговорил:

— И очень зря: он совершенно на меня не похож.

— Что, его сильнейшество Ирлинц не желает никого понимать и не способен на милосердие?

Да, ей хотелось как-нибудь его подбодрить — но как в каждой шутке есть только доля шутки, так и этот «комплимент» был бо́льшим, чем лишь выражение расположения: Иветта ничуть не удивилась бы, услышав, что его сильнейшество крайне печально, а потому и впрямь не желает и не способен, с чем надлежит рассудительно смириться.

Однако сказал Хэйс иное:

— Что ж… Может, не «совершенно» — у его сильнейшества всё в порядке и с желанием, и с умением понимать, а также и с милосердием. На самом деле, он во всём этом намного лучше меня; как и в мудрости, — разумеется — и в остроумии, и в чуткости, и в оригинальности. Уверяю вас, эри, вы его запомните после одной, даже очень короткой встречи.

Сказал с улыбкой словно бы неуверенной, растроганной и сентиментальной, и Неделимый Всемилостивый… да Этельберту Хэйсу искренне нравился второй Архонт Печали Ирлинц!

Он говорил, что остался в Оплоте, потому что «воля судьбы» и «так получилось», и Иветта предположила, что ему приглянулись люди; и чтобы — «выражаясь метафорически» — приблизиться к ним, он готов был перетерпеть приближение к тому, кто над ними властвует; однако нет: судя по всему, она снова поспешила с выводами и в результате крупно ошиблась…